сделать так, чтобы я умер не сразу, но из-за побоев. Я от голода подыхал. В яме жевал собственную рубашку из кожи.
Жизнь улетела, как испуганная птица, а коршуном стал епископ Оссиньи. Признаюсь тебе в том, за что меня мгновенно отправят на Монфокон. Я молюсь за упокой души Тибо д’Оссиньи, т. е., по сути, отпеваю его еще при жизни. Но я молюсь, как молятся еретики пикары – только про себя. Так они делают это в Лилле и Дуэ. Читают «За упокой души». Епископ не имел права расстригать меня, ведь я не принадлежал к епархии епископа Орлеанского. Я не был ни его вассалом, ни оленем, на которого он мог охотиться.
Франсуа вздохнул: Человек живет, пока у него есть здоровье. Когда здоровья нет, он умирает. Смерть может прийти быстро, а может быть медлительной и жестокой, как у меня. Я умираю, медленно и жестоко.
Я слабый человек, знаю это и уже не стыжусь. На пытках я визжал от боли и, если бы от меня потребовали признаться в заговоре против короля, я моментально признался бы в этом. Но этот мерзкий епископ… вот я и проговорился! Я оскорбил служителя церкви. Сейчас бы кто услышал, да не поленился сообщить, куда следует, добавили бы это святотатство к моим прежним грехам, и я бы навеки… остался в Париже… в яме под Монфоконом. Глуп я и не острожен или все же с тобой могу немного расслабиться?! Оссиньи ведь действительно мерзавец! Его считают чуть ли не святым и сам он всё время твердит о Боге, о церкви, о грехах, о покаянии и прочем таком. Я помню, как он разглядывал меня на колесе. Ничего не пропустил, все углядел и всем полюбовался. Он наслаждался моей болью! Он любит, когда другим больно. И он нашел великолепное средство получать это удовольствие. Он боится убивать или, может, ему лень самому истязать людей, но в пытках, я думаю, он знает больший толк, чем сами палачи.
А я… я слаб. Я вопил, унижался, даже сам хотел оговорить себя в чем-нибудь, лишь бы скорей все это кончилось. Я о смерти молил. А епископу не нужны были абсолютно никакие мои признания, ему нужна была только моя боль.
И я слаб оказался перед предательством и подлостью. Все люди, с которыми я общался, с кем пил, с кем говорил о дружбе или о любви… все, кто клялся мне в верности, в дружбе, в любви, все предавали меня. В большом и малом, днем и ночью, летом и зимой. А я не мстил. Обижался, ненавидел, презирал, но не мстил. Не давал сдачи. Я не мог это сделать, я не знал, как это сделать. А когда знал, мне было их жалко. Представляешь! Я ненавидел человека и жалел его. Во хмелю-то я храбрый, в ярости злой, а все равно… Что бы мне Шермуа ударить ножом, а я пожалел эту мразь и только вдогонку бросил этот проклятый камень. Не хотел попасть, а попал. Будто кто-то помог мне отомстить. И то, заслужил он этот камень, и нож заслужил, но ведь я случайно в него попал. Лицом к лицу я бы ничего ему не сделал. И это не трусость, нет! Я просто глупо, примитивно жалею людей.
Я даже не сплетничал ни о ком. Обиды не скрывал, но о многом молчал всё же. Так, в стихах немного задирал, но больше на потребу публике, писал то, что