ссутулился, опустил глаза в поверхность стола-кристалла и включил чисто автоматическим движением какую-то программу. По колоссальному дисплею забегали непонятные разноцветные пиксели, слагая столь же бессмысленные для глаз Икринки формы и графики. Зазвучала странная, очень тихая приятная, убаюкивающая музыка. Может, он и хотел как-то воздействовать через её слух на её же взбаламученное состояние, поскольку на пару минут она действительно стала погружаться в полусонное состояние, но тут нечаянно наступила на заколку своей матери, упавшую на пол. Подлая соблазнительница её отца посмела присвоить себе вещи её матери! Она с силой наступила на заколку, даже через подошву туфельки почуяв укол, – драгоценность хрустнула.
– Ты даже представления не имеешь, что за мир там, за стенами. Ты и в провинции жила в укрытии и полной защищённости, благодаря нам, землянам. А то, что однажды сломал ей руку, так случайно вышло! Она сильно меня пихнула, я её отпустил, а она и свалилась, не удержав равновесия, на свою же руку. Я честен перед тобой, и ты знаешь, как мерзка мне ложь. Твой дедушка ещё подлее, чем я думал о нём. Так нагадить в душе ребёнка! Что за нечисть! А доктор Франк не знал подлинной правды. Он домыслил её, будучи ко мне пристрастен. Он ревновал как юноша. Он любил Гелию…
Икринка оборвала его спутанное оправдание, веря ему и не желая прощать, – Этой-то, я вижу, пальчики на ногах целуешь, – процедила она, – а маме руку сломал за нрав её ангельский, не иначе. За красоту? Которой тебе и вовек не увидеть, потому что нет её больше тут, нет, и не будет! А эта Сю-сю? Она вполне в вашем вкусе извращенца! – и даже крича ему в лицо мерзости, Икринка видела и страдала физически от того, как беспомощны были его, всегда такие самоуверенные и гордые глаза.
– Пусть ты сказал правду. Пусть. Всё равно ты виноват! Ты! – дрожа губами, продолжила она. – Ты можешь любить это убожество после мамы? Все смеются над тобой, над ней! А ты целуешь её мизерные пальчики? И вся она мизерная, пустая и распутная дрянь! Только и может, что изобретать свои разноцветные платьица, от которых все и тают. Потому ты и трепещешь от её всего такого неправильного тела, что ты тоже распутный! И ты был им всегда! Ты даришь ей красивые камни, но никогда не дарил их мне. Она ходит тут вся гордая, зацелованная тобою, а меня ты никогда не целовал, а маму бил, а вовсе не «шлёпал слегка». Может, всего лишь гладил, а она от твоих ласк лечилась у Франка?
– Не мог Франк ничего подобного тебе говорить! В противном случае я живу в каком-то зазеркалье, где каждый всё видит наизнанку и лжёт, как дышит!
– Так он и не говорил. Как он и мог, такой благородный человек! Почему ты и лез к нему со своими подлыми тайнами, знал, что он будет молчать. К другим врачам ни разу и не сунулся. Боялся утратить фальшивую витрину деятеля – праведника Земли. Но я всё знаю. Ты ведь думаешь, что никто и ничего тут не понимает. Не помнит, как ты вёл себя тут раньше. А у мамы всегда, как я её помню, плакали глаза, но слёз не было, ты их выпил!