благовские традиции зародились еще при патриархе Никоне и передавались из поколения в поколение в качестве непреложного знания. Прапрапра… бабка Татьяны, Сашкиной матери, была, как сейчас бы сказали, ведьмой.
Прасковья была красивой девушкой из крестьянской семьи, и ей, как всему этому сословию, приходилось несладко. Несмотря на побои и насилие со стороны дикого помещика Мстислава Лютого, она долгое время оставалась наивной и доброй. Всем улыбалась, всем помогала. «Святая», – говорили про нее другие бабы. А Прасковья себя таковой не считала. В ее сердце зрела злоба, которую она пыталась обуздать светлыми делами. И причиной ярости вот что было…
В то время патриарх Никон сжигал древнерусские церковные книги, учил, как на греческий манер осенять себя троеперстным крестным знамением. Прасковья Никитична ничего не боялась и молилась по старинке, как учила покойная мать.
А у помещика Мстислава было две страсти – хорошая водка и крестьянские девки. Однажды Лютый увидел, как Прасковья, озираясь, вышла из крыла дома. Сначала взглянула на звездное небо, потом – на ладонь. Мстислав увидел, как на ней блеснул восьмиконечный нательный крест, а затем Прасковья покрыла себя двуперстием. Ее чувственные губы зашевелились, на глазах проступили слезы. Лицо стало умиротворенным и, что особенно разозлило помещика, счастливым. Он подскочил к ней, как разъяренный кабан.
– Не так молишься! – заплетался язык Лютого.
Сначала он таскал девку по земле за волосы. Потом начал неистово лупить, подкрепляя злость сильными пинками. Его удары были крепче обычного. Если раньше помещичьего пыла хватало на минуту и он задыхался, в ту ночь вздувающаяся жилка на его лбу билась размеренно.
Прасковья видела, как на нее украдкой глазеют другие девки. Но никто не заступился, никто не помог. Она была один на один с диким зверем. Эту битву она и не рассчитывала выиграть, лишь, покорно снося побои, продолжала молиться.
Вскоре она потеряла сознание, и Лютый устал колошматить ватное, почти безжизненное тело. Очнулась Прасковья голой. Тело изнывало от жгучей боли. Рядом громко храпел безобразный помещик, прикрытый по пояс лоскутным одеялом. Девушка с трудом поднялась на деревянные, непослушные ноги.
Нигде не было сарафана.
Холодно – в приоткрытую дверь врывался бойкий ветер. За окном начинало светать, о чем возвещали петухи. Стянув с храпящего помещика одеяло, Прасковья укуталась и вышла во двор. И, как показалось ей в первые минуты, мир полностью изменился. Двор казался меньше, дом помещика стал мрачным, как избушка Бабы-яги, а небо очень низким и неприветливым. Скомканный грязный сарафан валялся прямо возле порога. Но Прасковья не то что не подняла его, но вдобавок пнула ногой. «Обязательно сожгу», – решила девушка. На лице ее не было ни печали, ни сожаления. За одну ночь Прасковья преобразилась.
– Нам так тебя жалко! – всхлипывала седая тощая женщина, которую девки между собой называли матерью.
– Не надо. Мне совсем