здесь не озорничали, идолища сидели мирно в своих чащобах. Только лютая нужда могла заставить их сбиться в банду и нападать на людей.
Парни построили шалаш недалеко от костра, Горчак слышал, как они переговаривались шёпотом, но слов разобрать не мог. Впрочем, он знал, о чём они говорят. Корс, потирая горло и откашливаясь, в бесчисленный раз описывает яростный взгляд лешака, сучковатые прутья-пальцы, нечеловеческую силу. Знал Горчак и то, о чём они думали. Что они – простые деревенские парни, и призвание их – копаться в огороде, пасти коров и рыбачить на Вонюльке, но никак не шастать по ночным дорогам, по страшным тёмным чащобам, где не постучишь в любую хату и не попросишь водицы, не ляжешь беззаботно спать в стогу посреди поля. Не ударишь мечом по глиняному горшку или соломенному чучелу, потому что на дороге любое чучело ударит в ответ. Горчак знал, что завтра троица будет молчать, виновато глядеть искоса, и каждый из них будет лелеять мысль о возвращении, хотя никто не выскажет её вслух.
– Они могут вернуться, – заметила Милена, подсаживаясь.
– Не вернутся. Увидели, что у нас железо имеется. Лешак и идолище железо на дух не переносят.
– А великан этот? Его тоже твой меч сильно напугал.
– Не напугал, – ответил Горчак. – Он клеймо увидел. Этот меч – их, волотова работа. Для них сейчас каждое такое клеймо – ножом по сердцу. Напоминание о былых временах, когда они ещё были гордым народом, а не бродягами.
– Что же с ними случилось?
– Люди случились, – сказал, пожимая плечами, наёмник. – Больно богаты были волоты. Золото, камни драгоценные, железо… Разве можно было это стерпеть?
– Их перебили?
– Сами извелись. Драть стали князья с них три шкуры, торговля – дело хитрое. Волоты за зерно равную часть золота отдавали, а на равнину, где б они сами сеять могли, их не пускали. Ну, и войны были, конечно. Великаны в строю биться не хотели, луки презирали, шлемов и щитов не носили. Против волота, раз-на-раз, ни один богатырь не выстоял бы, зато десяток копейщиков или стрелков справлялся. Словом, бросили волоты свои шахты: кто в пещерах схоронился, кто подался на равнины и в леса. Правда, нигде им жизни не было, потому и народа скоро не осталось. Только одиночки: бродяги, перекати-поле. Жыжам ещё хуже пришлось, им же вовсе на равнины нельзя было уходить, воды боятся. Она им – как для нас огонь. Но, вишь, приспособились.
– Разбойниками стали?
– В лесу, таком, как этот, много не наразбойничаешь. Эти, видать, оголодали сильно, вот и полезли к нам.
Горчак посмотрел в чернеющую чащу.
– Надо бы им еды оставить.
– Нелюдям? – ахнула Милена. – Людоедам?
– Нелюдям тоже жить надо. Зима скоро, а вам припасов надавали с лишком. Ну, а для людоедов придётся одного из вас тут к дереву привязать, давай-ка жребий бросим!
Девушка не улыбнулась.
– С чего это ты такой добродетельный стал? В деревне – Злыдень, а тут…
– А с людьми по-другому нельзя, – перебил её Горчак. – Люди – они добра не помнят.