берегах Саронического залива. Не было никаких слов о любви. Чаще всего за них разговаривали ветер и чайки.
Мелли, как теперь ее называл Приам, была очень открытой и энергичной даже после смерти отца. Нередко она печалилась, но своевременно умела преображать свои чувства в светлую грусть. Вздыхая, она показывала альбом фотографий, рассказывала короткие, но интересные истории о том, каким особенным было ее счастье и как необычайна была к ней любовь родителей. Еще маленькой, на фотографиях, она так смело улыбалась, что эта смелость, шагнув на годы вперед, говорила Приаму: «Ну что ты скис? Боишься какого-то кризиса? Не будь ты таким трусом!..»
Когда Приам листал ее фотографии, на него находил жар. В нем перемешались все чувства: от головокружительной симпатии до страха перед собственными чувствами. Все пути его размышлений сводились к неустойчивому положению страны, новым для нее вызовам… они касались далеких геополитических проблем, которые повергали его в сомнения. Приам ненавидел себя за эрудированность, ведь не читай он всех этих идиотских умных книг, ему бы не пришлось, обнимая Мелиту, думать о государственном долге и всех неприятностях, которые сулили провал даже его самым скромным ожиданиям. Он глядел на фото счастливой смуглой девочки с огромным портфелем за спиной, а сам мысленно ругался: «Наступил июль, кто бы вас побрал, горе-кредиторы, и уже первого числа, кто бы вас побрал, горе-кредиторы, страну настиг дефолт, чтоб вас настигла пощада Божья, горе-кредиторы!»
А Мелита нежно улыбалась, глядя в его полные беспокойства глаза и ровным, спокойным голосом его ободряла. «Все, что у меня есть, – говорила она, – это то, во что я верю. Все остальное не имеет значения». Она была мудра и красива, но главной ее добродетелью Приам видел чрезвычайную настойчивость в поисках счастья – вот так – с пустыми руками и без всяких условий.
«Вы назвали свое бездействие несчастьем.
Давайте, наконец, называть вещи своими именами…»
Приам улыбнулся матовой черно-белой фотографии молодого тренинг-менеджера и его цепкому лозунгу на клочке бумаги. Тем не менее, все, что Приам видел вокруг себя, а, в особенности, то, что слышал от Мелиты, требовало от него действий. В сухом остатке он и сам понимал, что загнал себя в угол собственными страхами перед пока еще мифическим монстром бедности и голода. Цены в магазинах если и поднялись, то незначительно, и людей больше запугали пропагандисты.
– Иногда ты хмурый, как старый дедушкин портрет, – сказала как-то Мелита, почесывая ногтями его руку. – Выйди за рамки и увидишь, что жизни не стоит бояться. Как бы трудно ни жилось, мы уж как-нибудь справимся.
– Я не боюсь и никогда не боялся за себя, – отвечал Приам. – Но это безответственно, когда ты заводишь семью и детей, еще не собрав для гнезда ни одной ветки. От нашего бездарного правительства ничего хорошего ждать не приходится, и никто не знает, что нас будет ждать через год-другой…
– Не знаю, с чего ты взял, что от решений