Дуранд, и я заверил его, что не зря ее фотография висела на стене в аудитории, где мы слушали лекции по русской литературе.
– Выпьем за ней, – почти крикнул Дуранд, беря одну из кружек пива, которые только что принесла нам официантка.
– Давай!, выпьем, – повторил я, поднимая свою.
Дальше я начал первый глоток и не останавливался, пока не опустошил третий кувшин, когда у меня закружилась голова, и я предложил Дуранду пойти домой, убежден того, что пришло время столкнуться сначала с негодованием владельцев ресторана, а затем с прямолинейностью патрульных, у которых теперь появилось дополнительный повод для того, чтобы предъявить нам обвинение: чрезмерное употребление алкогольных напитков в общественных местах. Тогда я молился, чтобы вся эта авантюра не дошла до кого-либо в консульстве, а также представлял себе радость, с которой на следующее утро нанятый милицией парикмахер превратит мой волосяной покров, имеющий модную среди негров прическу с густыми длинными волосами, в блестящую лысину, прежде чем нас отпустят… Однако через полчаса мы уже были в своей комнате, и я заснул, спокойно слушая объяснение Дуранда о том, что произошло в конце ужина, о той поистине поразительной сцене, которую я видел полчаса тому назад, когда он сделал знак официантке подойти со счетом, а потом заплатил ей, даже с чаевыми, такую сумму, которая утроила количество нашей стипендии.
На следующее утро я проснулся с головной болью и ощущением того, что мне приснилось кое-что, подобное на очень нехороший сон. Однако, сколько бы я ни вызывал его в памяти, я не мог найти никаких деталей, которые заставляли бы меня считать этот сон кошмаром. Мне только вспомнилось, как я очутился в одной полутемной галерее, где, двигаясь по ней и созерцая висящие на ее стенах картины, с необъяснимым страхом осознал, что на всех картинах всегда появилось одно и то же лицо: лицо Анны Керн, той молодой женщины, которая поразила Пушкина своей наивностью и красотой. Как будто меня заперли в одной камере, где я был обречен вечно посмотреть выставку Энди Уорхола.
Этот сон стал своего рода предчувствием. Или, вернее, предсказанием. Потому что через несколько дней наш профессор русского языка повел нас в Русский музей и во время этой экскурсии мое внимание больше всего привлекли не картины Репина или Серова, а лицо и взгляд одной девушки, очень похожей на Анну Керн, которая присоединилась к нашей группе, привлеченная отзывами удивления моих соотечественников.
Она была хороша собой, высока, с длинными ногами, и заманчиво смотрела на меня своими черными глазами. Ее сопровождала улыбающаяся рыжая, и я сразу понял, что эти девушки не советские. Они не говорили по-русски. Но, к счастью, могли обшаться на ломаном испанском языке. И, выходя из Русского музея, по-испански с французским акцентом они не отказались немножко погулять по городу с нами, с Дурандом и со мной. Затем, когда холод заставил нас искать какое-то убежище, Дуранд сразу нашел дверь одного кафе. Там мы вчетвером попили кофе с водкой, и полностью