и раздражительном состоянии. Может быть, по этой же причине я послушал столь чарующий рассказ Дуранда об Армении с каким-то равнодушием, и никак не смог разделить его счастия. На самом деле, я с ним не желал разговаривать ни о чем, чтобы не разочаровать его. Таким образом я спрятал от Дуранда все, что тогда я думал о моем намерении встретиться с Лоаной в Париже. Потому что, несколько дней спустя, я стал смотреть на это по-другому. Думая объективно, я понял, что у меня не было никакой возможности ехать во Францию. Если бы я работал на фабрике целый год, даже так, мне не было бы возможно устроить такое путешествие. Денег, все же, не хваталось. Кроме того, были еще другие трудности. Не только достать липовый паспорт, заказать визу, купить билет, и прочее. Но и обмануть всех этих людей, которые имели бы какое-то отношение с делом. Мне было не по душе и думать об этом. И надо было говорить с Дурандом обо всем этом, но я не смел вести с ним такой разговор. Вот почему, когда Дуранд спросил меня, что случилось со мной пока он был в Армении, мне пришлось на ум рассказать ему об одном оскорбительном случае, из-за которого я еще чувствовал себя униженным.
Доехать до фабрики не было легко. Надо было ехать в трамвае. Но трамваи, особенно во время выхода из работы одных людей, и входа на работу других, всегда были полны пассажиров. Итак, ждая трамвая среди толпы, я увидел, как вдруг одна машина остановилась передо мной и ее водитель, с мягким движением его свободной руки, пригласил меня сеть внутри автомобиля. Я не знал этого водителя. И его приглашение мне показалось весьма странным. Но было уже около трех часов вечера, и я не хотел приехать поздно на работу. Поэтому я сразу открыл дверь машины и сел рядом с ним. Потом я объяснил ему, куда мне надо было ехать и почему, как можно скорей, но тот не обратил никакого внимания на мои объяснения и, не спеша, даже начал говорить о его чувстве восхищения за музыкальное дарование и спортивные достижения негров. Я слушал его монолог подозрительно и стал спросить самого себя, представил ли он собой противным для меня типом человека, которому приятно выразить мне какое-то сострадание за то, что кожа у меня не было белой, и кто был готов добраться до мытья моих ног, как своя личная дань бедной и страдающей Африке. Тот был мужчиной лет пятидесяти, а может быть меньше, слабого сложения и очень сладкого взгляда, с поседевшими волосами и побритым лицом. Его голос, как и его взгляд, тоже был очень сладким. В разговоре он коснулся и моей личности. Водитель принял меня за африканца. И позволил себе шутить со мной, сочиняв одну развлекательную историю, в которой я явился одним молодым копьеносцем из какого-то племени охотников в глубине тропического леса.
– Сколько львов ты уже убил? – спросил водитель и, глядя на меня с очень странной улыбкой, положил свою правую руку над моим коленом, точно он был моим старым знакомым.
После этого мне показалось, что его взгляд перестал быть сладким.