потерял вчерашнюю осмысленность, блуждал, перемещался с Севы на милиционера, а иногда Райен словно со скрипом поворачивал лицо и тупо всматривался в парочку, стоящую возле кадки с араукариями.
Милиционер уже не улыбался благодушно, напротив, в его лице проснулся городовой времён Николая Второго. Не пущать, не велено, извольте не появляться в столь непотребном экстерьере!
Кто его знает, на вид лет ему было около сорока, вполне мог до революции послужить и фараоном.
Пестриков, уверенный, что может заговорить любого, не оставлял своих жалких попыток пробить неприступную стену.
Тыкая рукой в качающегося из стороны в сторону Райена, он взывал к гражданской совести стража порядка. Мол, что подумают жители германского государства о подобной черствости и равнодушии? Где же наше хвалёное гостеприимство и доброта? Где широта русской, то есть, уже советской, души?!
Будь Пестриков одет, как приличествует писателю или, на худой конец, критику, возможно его филиппики попали бы в цель. Но милиционер слышал одно, а видел перед собой просто нажравшуюся вусмерть скотину, которая спутала стойло или хлев с культурным заведением.
По всей видимости, и запах от загулявшей парочки исходил соответствующий, поскольку порой блюститель закона брезгливо отворачивал нос от слишком близко подобравшегося Пестрикова. Внезапно Сева на мгновение то ли протрезвел, то ли понял тщету своих логических построений перед лицом столь тупого охранника, а может, просто испугался, что тот вызовет на подмогу таких же церберов и их в буквальном смысле отволокут в каталажку. Критик повернулся к Гансу, схватил его под руку и повёл прочь от сей обители скорби.
Илья и Вадим переглянулись и поспешили вслед за подгулявшей парочкой. В это время на съезде объявили перерыв, и делегаты шумной, пахнущей потом и одеколоном толпой высыпали в фойе. Одни поспешили в буфет, другие в уборную. Хоть и жрецы Мельпомены, а отдать дань природе надо и им. Через мгновение фойе укутал дым от папирос самых различных марок, от совсем недавно появившегося дешёвого и крепкого «Беломорканала», где побывал «Буревестник» революции, до изысканных «Герцеговина Флор», которые курит сам Иосиф Сталин. Портреты обоих украшали стены Дома Советов, как бы показывая писателям истинные ориентиры жизни и творчества.
Оставив за спиной писателей и поэтов, обречённых отныне писать по плану и разнарядке, не отклоняясь от генеральной линии партии, Вадим и Илья устремились за буйным Пестриковым и примкнувшим к нему Гансом Райеном.
В извечном противостоянии немецкого и русского духа несомненную победу одерживал последний. Райен беспрекословно подчинялся приказам развратного и неугомонного поводыря. Не один московский кабак оставлен прошедшей ночью позади, не одна весёлая девушка лёгкого нрава изучила азы немецкого, а также воспряла духом от неумеренных комплиментов Севы Пестрикова. Гуляли как на советские рубли, так и на рейхсмарки, в последнее время вставшие на крыло и укрепившиеся благодаря