ему поддакнул: «И расточатся врази его». Ребятки поначалу притихли, а потом словно какой дух в них вселился: стали едва ли не грудями на проволоку бросаться и такое кричать, что и в аду, наверно, не услышишь. А мы с гостем поем: «Пасха священная нам днесь показася!» И что чудно: весь мой страх куда-то делся. Сколько раз потом я пробовал так же вести себя – не выходило. Слаб очень. А тогда все в какую-то минуту изменилось.
Только запели мы: «воскресения день!», ребятки все как один, взревели, и с воплями ужаса побежали прочь. Один только остался. Сидит возле окна, как прилип. И глаза трет. Гость говорит: мол, приведи мне его. Я возражать намерился, но монах так на меня посмотрел, что я не то что пошел – побежал. Подхожу к парнишке – сидит. Белобрысый, глупенький.
И кричит что есть мочи:
– Не подходи! Ослеп я! Больно мне!
Гляжу в окно, а монах мне рукой машет: мол, веди его. Ладно. Помолившись, взял я парнишку за руку и привел в дом. Дверь в подъезд запер аж на два оборота. Монах спрашивает шпаненка: мол, что с тобой? Тот отвечает: молния. Ослеп совсем. Монах снова спрашивает: хочешь видеть? Шпаненок притих и робко так отвечает: хочу. Тогда монах велит святой воды принести. Я принес. Помолились, и монах полил немного шпаненку на голову и глаза слегка помазал крестообразно. Спрашивает:
– А теперь?
Тот головой мотает и глаза трет.
– Вижу, – говорит, – как раньше.
Так мы втроем и досыпали остаток ночи: монах, шпаненок и я. Утром я на работу заторопился, а монах, как сказал, в Даниловский. Только открыли монастырь. И шпаненка с собой увел. Снова я не мог надивиться: по виду субтильный, изнеможенный был гость мой. Но осанка и речь имели в себе что-то высоко благообразное. И все мнилось, что это Господь со мной и мою душу от неверия взыскивает. Я не спросил, из какого он монастыря, как святое имя. И не знал, как к нему обратиться: отче или брате. Только с тех пор я уж меньше думал на всякие зыбкие темы. И посмелее в вере стал.
Мыкалка вздохнул.
– Так-то вот, мамочка. По молодости много чудесного видел, хоть книгу пиши. А теперь все по-другому. И, знаешь, жалеется иногда, что той игры уж нет. Но – Бог весть – вера не знамениями питается, а сердцем.
Светик, наконец, закончила шитье и сказала:
– Готова постель, иди спать, Александр Васильевич.
Мыкалка повиновался. А хозяйка побрела в ванную: зубы почистить и ноги помыть. Не каждый день ноги помыть получалось.
Вете перед сном, после молитв на сон грядущим, вспомнился отец. Ее родной отец. Отец стоял в саду, на террасе дачного домика. Возле него поблескивало полное ведро; в ведре плескалась заманчиво чистая родниковая вода. Яблони роняли нежные пышные цветы, белые и розовые, прямо отцу на голову. Вот за шиворот цветок упал. В руках отец держал корзину с буханкой хлеба, прикрытой платком.
– Веточка! Езжай домой. Коля у меня там, внучек. Не оставляй внучка.
Данилов монастырь. Фото 1882 года
Умоляющий голос врезался в душу томительным острием. Вета заметалась. Во сне представились лязгающие рельсы,