«Бакхкакхи цкалши кхкикхкинебс…
– Погоди, Шура, – сказала Григорьева. – Ты хочешь сказать, что у тебя одна нога…
– …короче другой, – закончила Шура. – Но ты не волнуйся, мама.
– И Казанцев именно поэтому выбрал тебя на эту роль?
– А что тут удивительного? – пожала плечами Шура, – Я актриса, у меня хорошие природные данные.
– Что ты называешь хорошими природными данными? – замерла Григорьева.
– Как? У меня по-настоящему одна нога короче, и можно снимать крупные планы и даже босиком. В сценарии есть эпизод на пляже… А вы питерская, да?
– Да, – растерянно сказала Григорьева, – питерская. А почему ты спрашиваешь?
– Вы говорите полумягкое «ц» в «-ция» и фрикативное «г» в «бог» и «благо», – сказала Шура. – Москвичи так не говорят. Да и современные питерцы теперь тоже не всегда
– Тебе надоело говорить про ногу, да? – спросила Григорьева.
– Ты – моя мама, – сказала Шура. – Ты все понимаешь.
– Знаешь что, – твердо сказала Григорьева, – сразу после съемок ты домой не едешь. Ты будешь жить у меня!
– Зачем? – не поняла Шура.
– Я буду лечить твою ногу, – сказала Григорьева. – У меня есть куча знакомых докторов, они сделают все, что надо. А заодно я и сердце свое подлечу. Болит, а мне все некогда. В общем, поможем друг другу, да?
– Я не хотела тебя расстраивать, мама, – сказала Шура и достала из-под стола костыли. – Казанцев сказал нам познакомиться, чтобы почувствовать друг друга.
– Ну и как? – спросила Григорьева. – Мы почувствовали?
– Ты мне стала родной, – коротко сказала Шура и попыталась встать. – Чужой я бы ничего не рассказала.
– Куда ты, – встревожилась Григорьева.
– Мне пора, – помогая себе костылями, Шура неуверенно пошла к дверям. – До свидания.
– Шура, стой!
Шура не оглядывалась.
Григорьева в бешенстве вывернула на стол сумку, в поисках кредитной карточки. Все покатилось и посыпалось в разные стороны. Вот же она, чертова карточка! Пока Григорьева собирала содержимое сумки, пока прокатывала карточку, пока искала мелочь на чаевые, Шура ушла.
Григорьева бросилась на улицу и первое, что увидела – лежавшую на мостовой Шуру. Рядом валялись поломанные костыли. Глаза Шуры были закрыты. В стороне стояла машина с помятым бампером. Вокруг машины бегал перепуганный шофер и умолял прохожих быть свидетелями.
– Она сама, понимаете, сама, – бормотал шофер, размахивая руками. – Ей – красный. Все стоят. И она стоит. А потом костыль роняет и падает. А тут я. Ну, откуда я мог знать, откуда? Она стоит, как все. И падает.
– Доченька, – ноги Григорьевой ослабли, и она опустилась рядом с Шурой.
Приникла головой к ее груди. И застыла, не в силах ни кричать, ни звать на помощь. Только слезы. Огромные отчаянные слезы, как капельки воды с лимоном, тихо струились по лицу Григорьевой.
– Ты прости меня Григорьева, –