разложенная по порядку, уже ждала ее. Белая шелковая рубашка с рукавами, у запястья шитыми золотом, теплый с подбоем нарядный лазоревый летник, широкие рукава которого переливались серебряно-жемчужным шитьем. Высокий, шитый золотом и жемчугом, черный бархатный ожерелок, серебристый, унизанный крупным жемчугом венчик, белые шерстяные чулки и лазоревые сапожки, шитые серебром.
Катя подошла, постояла, недовольно разглядывая наряды, потом пожала плечами и стала быстро одеваться. Помогать себе она позволяла только мамушке, да и то редко. «Коли надумаю утечь, у меня ведь служанок не будет, верно?» – любила она поддразнивать кормилицу, однако та всякий раз упрямо норовила вмешаться, полагая, что своим присутствием придает хоть немного значительности сему важному действу. Сегодня она еще пуще суетилась, бестолково тыркаясь во все углы, и тихонько, дабы не прогневить боярышню, причитала и охала. Но Катя в этот день не склонна была терпеть ее воркотню.
– Буде тебе ворчать, старая! Смотри-ты, как разошлась нынче! – прикрикнула она сердито. – Это мне бы впору недовольство казать… ох, и вредная же ты стала, мамушка-голубушка! Ведь знаешь, что одёжу люблю простую, так нет же, снова разной мишуры натащила. Точно сорока – лишь бы блестело.
– Так чё мне тяперь, в рогожу тя рядить, да в зипун мужицкий, людям на смех?! – тоже вдруг рассердилась Федотовна. – Ты, девка, ври, да не завирайся!
– По мне, так в посконной рубахе куда удобнее, а в мужском платье и того лучше! – Катя раздраженно повела шеей под черным бархатом ожерелка. – Я что, собака – ошейник на себе таскать?! Будь он неладен!
– Собака не собака, а уж на девицу точно не похожа! – Федотовна осуждающе поджала губы. – Другая бы радовалась нарядам, а эта, малохольная, нос воротит, будто на нее армяк вшивый надевают… а уж для чё тя Господь этакой красой наделил, при твоем-то козьем нраве, ума не приложу!
– Я тоже… – вздохнула Катя. – Мне краса ни к чему, замуж все едино не пойду, а так… одна морока!
Мамка хотела возразить, но в этот момент в дверь постучали и влетела Парашка, сенная девка, с круглыми от волнения глазами.
– Боярышня, ягодка ты наша! К батюшке… скорее! Велели вас доставить… мигом, говорит, подай сюды, не то ноги всей дворне поотрываю! А сам такой чудной, то ли серчает зело, то ли хворью какой мается, сердешный! Даже чарки с утра не принял…
– Да ну? – улыбнулась Катя. – Коли и чарка не в радость, значит, в самом деле спешить надобно!
– Да кабы ж не ты, коза бесстыжая, так родитель твой, горемычный, жил бы горя не знамши! – тут же вступилась за хозяина Федотовна, любившая и жалевшая его за слабость характера.
Катя поправила на голове венчик, вдела в уши длинные серебряные сережки и с усмешкой глянула на кормилицу.
– Курица ты у меня, мамушка! Одно слово, курица, дальше своего носа ничего не видишь. Я, конечно, заноза и то разумею, но чую – есть у батюшки другая и немалая забота… Палашка, пошли!
– Ты там потише, дитятко… с отцом-то, паси Бог, не куролесь!