возвратиться домой промокшим с головы до пят под весенним дождем – это было какое-то особое удовольствие: мама быстро заворачивала своего единственного в полотенце, вытирала волосы, лицо, плечи и крепко прижимала к груди, всегда шепча одни и те же слова.
Одни и те же слова – самая красивая песня в мире, состояшая лишь из одного припева:
– Единственный мой! Единственный мой! Единственный мой!
На мгновение мечты унесли его далеко, и он вспомнил ночь, когда вернулся в Баку поездом из Грузии, и с какой тоской спешил в эту квартиру, где вечно жил родной запах матери. Колеса на бледно-серебряных рельсах в лунном свете, как старый патефон, повторяя один и тот же припев, всю дорогу пели самую прекрасную песню в мире: «Единственный мой! Единственный мой! Единственный мой!»
Глава семнадцатая
…Он прошел из коридора не в спальню, а на кухню, открыл окно и закурил. Комья земли посреди улицы напомнили ему о милых детях в соседнем доме, и он подумал, что краснощекая девчушка, вероятно, и завтра придет сюда с братиком, и они снова начнут копать палкой этот ком земли. Да, завтра в половине пятого он выйдет из дома и пойдет на митинг, а дети придут и продолжат свои игры. Как в стихотворении Лорки…
«Когда умру, не закрывайте балкона – я хочу посмотреть на детей, едящих апельсин во дворе…» Кажется, так. Да, как-то так.
Он подумал, что Лорка совершенно прав, видимо, это и есть философия жизни, вернее, самая сложная вещь, над которой ломали голову на протяжении веков, на самом деле так проста: взрослые умирают на балконах, а дети кушая апельсины во дворе, играют в прятки. Точно так же, как эти два милых ребенка из соседного дома, придут и примутся играть на улице, размахивая своими красными шарфами на ветру, когда он завтра днем пойдет на митинг…
– Не иди, mon cher, если не хочешь, не иди…
– Пардон, мадам, дети обидятся, если я не пойду.
– Я же вижу, что ты не хочешь идти.
– Нет, хочу.
– Ну, тогда возвращайся скорее. Поиграй немного, а потом иди домой.
– А чем будете заниматься вы, мадам?
– Я буду смотреть на вас с балкона.
– Тогда я пойду.
– Подожди, я дам тебе мандарины.
– Не хочу. Поем, когда приду домой.
– Нет, возьми. Один съешь сам, а другим угостишь Серёжу, ладно?
– Ладно, я побежал…
Он почувствовал, как глаза наполнились слезами; курил сигарету и смотрел, как серый дым тает в темноте ночи. Подумал, что так и растаял душевный крик подростка, которого он встретил в лесу Кёнигсберга тысячу лет назад, и вероятно, остался в памяти высоких зеленых лип. Тот никому не известный подросток, на чьи плечи опустилась Божья длань, не был даже наполовину нынешним Алимом Касумовым, хотя тот плач его был чем-то мистическим, на что далеко не каждый способен.
Нет, он точно знал, что нынешний Алим Касумов, чья слава разнеслась по миру, больше не сможет так петь; ни за что не сможет! Поэтому он никогда не напоминал ему об этом исполнении, и даже когда они были одни, никогда не просил