тронет.
Я смеюсь. Смех получается горьким и резким.
– Прости, что не верю в ценность твоих слов, охотник.
Он замирает на миг.
– Тебе все равно не удастся сбежать.
Я отказываюсь смотреть на него, сердито уставившись на колени.
– Просто оставь меня в покое.
Его близость тревожит. Поэтому он меня накормил? Чтобы я наелась и была слишком уставшей, чтобы бежать? Мои руки дрожат, и я поднимаю глаза, но только для того, чтобы бросить на капитана хмурый взгляд.
Дева, Мать и Старица, я никогда никого не ненавидела так сильно, как этого человека.
– Оставь меня в покое, – повторяю я, когда он медлит.
Он встает. Я думаю, что он собирается уйти, но он только бросает пустые бурдюк и миску к огню. Затем достает из сумки, висящей у него на поясе, моток веревки и привязывает один конец к моему запястью.
– Оков недостаточно? – рычу я.
Молча – о Триединая, спаси меня, этот человек почти не разговаривает, – он разматывает веревку и привязывает другой конец к своему запястью.
Теперь мы связаны.
Он почувствует ночью любое мое движение. Если только я не смогу перерезать веревку, не разбудив его. Насколько крепко он спит? Может быть…
– Я очень чутко сплю, – говорит он, увидев выражение моего лица. – И пока ты не скажешь то, что мне нужно узнать, я не спущу с тебя глаз.
Я больше не могу этого терпеть. Я отвожу ногу назад и замахиваюсь, чтобы пнуть его, но он легко уворачивается, и когда делает это, свет костра падает на его лицо.
Он не улыбается. Не смеется над моей беспомощной попыткой бунтовать.
Он выглядит так, словно ему самому… больно.
Капитан опускается на землю рядом – но вне моей досягаемости – и прислоняется спиной к дереву. Он скрещивает руки на груди, натягивая веревку между нами, и закрывает глаза.
Я дергаю за веревку, надеясь, что он упадет, но ничего не происходит.
«Триединая, помоги!» – хочется закричать мне. Хочется наброситься на него. Нужно прогнать эту ярость, иначе я пойму, что это вовсе не ярость.
А страх.
Сегодня ночью мне не сбежать.
А это значит, что завтра меня привезут в Трир как пленницу и все шансы на освобождение Лизель будут потеряны.
Огонь в костре стихает и с шипением превращается в тлеющие угли, от которых исходит оранжевое сияние. По моим щекам текут слезы. Я не могу остановить их, я даже не могу их стереть, и беспомощность заставляет меня плакать сильнее. Я перестаю сдерживаться.
Вчера моя мама умерла.
Я не позволяла себе почувствовать это. Не по-настоящему. И сейчас я сжимаю зубы, умоляя себя не думать об этом. Еще рано. Я буду ее оплакивать, но еще рано…
Я всхлипываю в темноте, стараясь не издавать громких звуков.
«Дева, Мать и Старица», – я молюсь, но мне больно осознавать, что они не услышат. Что я одна.
«Одна ли?»
«Уходи, – я прогоняю голос. – Не сейчас. Пожалуйста. Оставь меня в покое».
Я зашла так далеко и не поддалась