как ты. Скажи родителям и позаботься о них. Ты ведь их не оставишь? – спросил Дэвид. Он всегда отличался добротой.
Я кивнула, хотя обещать не могла. Я не была Томасам дочерью, моя служба у них подходила к концу. Когда закончится договор, меня не будут удерживать ни закон, ни зов крови. Во мне росло желание убежать. Я тоже хотела пойти на войну.
– Скоро закончится срок твоего договора. Тебе исполнится восемнадцать. Может быть, ты выйдешь замуж? – спросил у меня Сильванус Конант после воскресной проповеди. Он вышел из церкви, погрелся на солнце, покружил среди прихожан, а потом, по своему обыкновению, подошел ко мне.
– Замуж? Но за кого? Все ушли на войну. Я выше любого из мальчишек и стариков, которые еще остались, – отвечала я.
– Да. Ростом ты не уступаешь мне, – подметил он. – И когда только ты так выросла?
К четырнадцати годам я почти на фут переросла крошечную миссис Томас: при росте в четыре фута девять дюймов та была пусть и ненамного, но все же ниже большинства женщин. Я, наоборот, превосходила большинство – по крайней мере, ростом. А Сильванус Конант в последнее время как будто съежился.
– Я не хочу смотреть на мужа свысока, – призналась я.
– Тогда выбери статного мужчину.
– Псалом шестьдесят седьмой, стих седьмой: «Бог одиноких вводит в дом, освобождает узников от оков, а непокорные остаются в знойной пустыне», – сказала я. – Я одинока, связана по рукам и ногам и непокорна. Боюсь, меня ждет лишь знойная пустыня.
– Нам надлежит применять к себе слова Писания, Дебора, но узницей ты никогда не была, – заметил преподобный Конант, усмехнувшись моей трактовке псалма. – К тому же ты удивительно богата.
От изумления я вскинула брови, но он пояснил:
– Ты удивительно многим одарена. А Томасы огорчились бы, узнай они, что ты так о них отзываешься.
– Знаю, что огорчились бы, – согласилась я.
Он продолжал, морща лоб, и я разглядела тревогу в его голубых глазах:
– Ты всегда была для меня отрадой. У меня нет детей, но в своем сердце я признал тебя, как только увидел. Ты походила на жеребенка – большие глаза, длинные руки и ноги – и так хотела угодить, казалась такой смышленой, трогательной. Ты заслуживала куда большего, чем миссис Тэтчер, – признаю это, несмотря на все мое уважение к старой даме. Ты ведь не слишком по ней скучала, Дебора?
– Я по ней вовсе не скучала, – честно призналась я.
Преподобный Конант снова рассмеялся. Он никогда не хмурился, услышав непочтительные слова, которые то и дело слетали у меня с языка. Он всегда больше ценил искренность, а не приличия. Быть может, в том, что я стала такой, какой стала, есть и его вина.
– Она проявляла чрезмерную суровость и… – казалось, он подыскивал верное слово, – ревность.
– Ревность? – ахнула я.
– Вдова Тэтчер была стара. Ее жизнь шла к концу. А ты была молода, сильна, неутомима, и твой разум не успели замутить ни страдания, ни годы.
– Я достаточно настрадалась.
При этих словах он нахмурился,