которая, как механизм пытки, с каждым часом становилась все меньше и меньше; мозгам становилось тесно, и все больше они начинали мариноваться сами в себе—вынести это было почти невозможно.
Аврелий вернулся в учительскую на втором этаже. Домой он идти не собирался.
Бутыль с молоком стояла на столе в таком же положении и с таким же разворотом, какая она была сначала. Аврелий засопел и, с отвращением взяв ее, содрал бумажку, порвал и выкинул, а саму бутыль засунул за шкаф, подальше.
Он позволил увязнуть себе в болезненных чувствах, иногда вылавливая короткими проблесками жизни утренние воспоминания: проклятую Катерину, работающую заодно с Хансом; взбунтовавшихся детей, бутыль; Ханса. Шипел ветерок в щелях, как дырявые легкие остатками воздуха. Это все было каким-то страшным недоразумением, но что давным-давно в гимназии, что сейчас в этом паршивом интернате— никому до Аврелия не было дела, а дети смеялись и убегали, смеялись и убегали.
«Ни за что на свете не вернусь сейчас домой. Он там. И она там. Они сговорятся и убьют меня. Им плевать на то, что это мой дом, и что я в нем хозяин. Осквернили. Обманули. Я приду, и они убьют меня. Да хоть ударят кухонным ножом. Убить ведь просто. Всякий сможет, но не всякий захочет.
Я приду, никого не увижу, это будет типо западня. Распространенный прием. Мои инстинкты притупятся, я зайду спокойно в залу, может быть, даже сяду. И никого. Как будто все ушли. Я подумаю, что это замечательно, пойду стряпать ужин—почему бы и нет, раз без Катьки—встану, и тут она выскочит откуда-нибудь сзади и начнет резать спину, покуда он будет дурить мне мозги. Или наоборот: он резать, а она дурить. Или никто дурить не будет, потому что уже обдурили, а будут только резать. Вряд ли убьют сразу, сначала, наверное, просто поцарапают. Скорее всего будут пытать. У меня в подсобке лежат палки. Будут бить. Дети еще эти. Тоже заодно. Специально позовут детей, и они начнут бить. Может, кто подожжет спичкой. Зажарят для метафоры. И в конце шмякнут чем-нибудь так, чтобы наверняка. Неприятно будет».
Аврелий зажмурился. Мысли оборвались. Небо заволоклось и стало сумрачно в учительской, покойно.
Проснулся Аврелий от того, что прямо за дверью назойливо шкребали острым.
В крохотной учительской, в которой помещалось одно кресло, узкий стеллаж и деревянный короб, заменяющий стол, горела лампа приятным оранжевым светом. За окном уже было темно.
Аврелий как будто опомнился.
Подобравшись к окну, он робко выглянул наружу, но ничего не разглядел. Вдалеке чернел его флигель; ни в одном окне не горел свет.
«Где же они, собаки?»
За спиной Аврелия взвизгнула половица и засмеялся ребенок. Шкребание утихло.
Аврелий развернулся и, помертвевший от страха, вжался в стену. Среди мыслей промелькнула одна, запоздавшая, совсем несуразная и бессмысленная: «В Каролине значилось, что судебными писцами приглашаются дворяне и ученые. Отдельно дворяне, отдельно ученые. Это значит, что один никогда не станет другим. Непреложная истина, к сожалению или счастью». После этого в голову пришла более