не давало ему покоя ни днем ни ночью. Хитрющий же старик, видя, как Петрусь ерзает, да переводит разговор с ненавистных пчел на елейные речи о дочери, сам рад был подливать огнетворное масло в сердце этого молодца: уж слишком нравился он ему, да и дочурку двадцати двух годков пора было уже пристраивать. Кирило беспокоило единственно то, что уж слишком Петрусь непоседлив: как вихрь пробивается он сквозь трудности, однако стоит ему чего добиться, так тут же, как ребенок, бросает надоевшую игрушку. Но старик не придал тому значения; думал он, что человек честный, умный и к тому же на столько влюбленный никогда не обидит его дочери; да и к двадцати восьми годам пора бы уж было остепениться. Так разумел батько Кирило и они с женой, женщиной обширной, веселой, лицом приятной и умом заметной, порешили уж сватать Петруся на своей Хрустине.
В той же палате селился и третий Геркулес с переломанной рукой – бесшабашный Миколка. Хоть и был он уже два года, как женат, а все смотрел по сторонам, да ловил каждую приятную возможность. В свои двадцать лет он был похож на молодого красивого бычка, хоть и немного глуповатого.
– Слышь, Петрусь, – шлепнул он своего соседа по плечу, да так, что он вмиг оторвался от своих медовых мыслей, – ты что как прокисший помидор в окно уставился? В твоем-то положении, посреди этого гарема, смотреть на кусты да елки? Нет, ты глянь только на ту лапочку сестричку, а теперь представь какие прелести можно сорвать в этом райском саду!
– Да, поди уже знаешь, когда тебе в этот сад двери откроют?
– А ты догадлив! Слышь, Петрусь, а ты что, правда, задумал на Хрустинке жениться?.. Не надевал бы хомута на свою шею.
– Дурень ты, Миколка! Иди лучше к своей Оксанке, видишь – тебя манит.
– О! Самоварчик закипел раньше времени, – произнес Миколка, подтягивая штаны.
Петрусь, улыбнувшись, опять устремился взглядом в окно, а мыслями к Хрустине. На четвертый день увидал её с того времени, как услышал её имя чудесное. Вошла она в палату, осветила все и зарделась сама золотою зарею под жарким взглядом огнедышащего Петруся. Кирило Всеволдович ни чуть тогда не жалел Хрустинушки, расхваливая её перед покупателем. Нежная, добрая, терпеливая, сидела она тогда перед своим отцом и улыбаясь слова не молвила…
Крики в конце больничного коридора отвлекли Петруся от дурманящих воспоминаний: Миколка отбивался от своей жены, которая не жалея апельсинов и молока, колотила его своей сумкой, как старославянский богатырь, укладывающий всех своей палицей. Наконец ручки сумки оторвались и Миколка, под смех всего травматологического отделения принялся спасаться бегством. Оказывается, пышечка Оксанка сыграла с глуповатым Миколкой злую шутку.
На следующий день Петрусь выписывался из больницы. Сидя у постели старого пасечника он клятвенно пообещал, что обязательно придет полюбоваться его пчелами, о которых так много было рассказано. Оба прекрасно понимали, о чем шла речь. А рассказано о Хрустине было действительно много. Сколько премилых историй о её невинном младенчестве, о её озорном