звёздам. В последние дни она часто звала Жылкыайдара, гладила его по голове слабеющей рукой и что-то шептала – то ли наставления, то ли прощальные слова, которые мальчик запомнил навсегда.
Когда она ушла в мир предков, горы, казалось, склонили свои снежные вершины в скорби. Бирназар бий, потерявший ту, что принесла в его жизнь новый свет, новый смысл, словно окаменел от горя. Его могучая фигура осунулась, в чёрной бороде за одну ночь прибавилось седины, а в глазах появилась та пустота, что бывает только у человека, потерявшего часть своей души.
Но судьба, словно безжалостный охотник, не удовольствовалась одной жертвой. Не прошло и года, как корь, эта безжалостная болезнь, унесла и маленькую Топчу. Девочка сгорела за несколько дней, как степной цветок под палящим солнцем. Её последние слова были о брате, о их играх на зелёных лугах, где она была косулей, а он – барсом.
Бирназар бий не плакал – не пристало великому бию показывать свои слёзы даже в такой момент. Но те, кто видел его в эти дни, говорили, что лучше бы он кричал и рвал на себе одежды, как это делают простые люди. В его молчании, в окаменевшем лице, в потухших глазах была такая боль, что даже старые горы, видавшие много горя на своём веку, казалось, содрогнулись.
По ночам, когда все засыпали, он выходил из юрты и долго смотрел на звёзды. Где-то там, в вышине, среди этих вечных огней, теперь жили души его любимых – жены, подарившей ему новую жизнь, и дочери, чей смех был подобен песне горного ручья. И только ветер, летящий с вершин, был свидетелем того, как по суровому лицу старого бия катились слёзы – горькие, как полынь, солёные, как воды древнего моря.
А днём он старался держаться ради сына, ради памяти тех, кого потерял. Ведь Жылкыайдар, этот мальчик с глазами мудреца, теперь остался единственным живым напоминанием о тех счастливых днях, когда их юрта звенела от детского смеха, а любовь Айжаркын освещала их жизнь, подобно яркой звезде в ночном небе.
Жылкыайдар, хоть и был ещё мальчиком, переживал утрату с той глубиной, что свойственна древней душе, заключённой в юном теле. Горе его было тихим, как снегопад в горах, но глубоким, как само священное море Иссык-Куль. Он не кричал, не рвал на себе одежды, не проклинал судьбу, как это делают взрослые. Его боль была иной – молчаливой и глубокой, как темные воды горного озера.
Снова и снова в утренние часы, когда первые лучи солнца окрашивали снежные вершины в утреннюю медь, Жылкыайдар уходил к берегу Иссык-Куля. Его манило к своему особому месту – там, где прибрежные камни, отполированные волнами до блеска, образовывали небольшой выступ над водой. Здесь он мог сидеть часами, обхватив колени руками, глядя на бесконечную синеву воды и неба, сливающихся на горизонте.
Волны, набегающие на берег, словно рассказывали ему истории – истории о матери, чьи нежные руки были подобны прохладному ветру в жаркий день, чей голос звучал мелодичнее горного ручья, чья любовь была безграничной, как воды этого древнего моря. Он вспоминал, как она расчёсывала его волосы по утрам,