мира в своих объятиях. Кстати, о природе: мы жили в ней самой. Проехав город, мы поднялись в лес, окружавший его, где передо мной, как из-под земли, вдруг появился наш фамильный особняк. Как оказалось, именно там прошло детство моего отца.
Дом был большим и старым, но было видно, что над ним неплохо поработали реставраторы. Не могу сказать, что он был величественен и красив: дом был как дом, отличался разве что размером и легкой брутальностью. Кстати, о ней: никогда не забуду лицо своего деда, когда тот увидел меня впервые. Мы вошли в дом, он сурово посмотрел на отца и мать, которую, кстати, как и меня, видел впервые, и сказал:
– Говорил же, что тебе не место снаружи… Хотя бы красивую жену нашел, ну что уж там. – Это были его приветственные слова после почти пятнадцатилетней разлуки, после которых он подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал: – Ты еще не знаешь, но ты один из самых лучших стрелков в мире, сынок.
Никогда не забуду его слов. Они как клеймо прожглись у меня в памяти. Я тогда удивленно и даже испуганно смотрел на седого, сморщенного человека в халате и с парой кислородных баллонов за спиной.
– Ну что же сказать, сын, добро пожаловать в родной дом – с этими словами он медленно и с трудом начал подниматься наверх. – Мою комнату ты знаешь, а в остальных делайте что хотите.
В доме было три этажа, но, несмотря на тяжелую болезнь деда, тот всё равно жил на втором. Старый черт был самым принципиальным и крепким мужиком из всех, что я видел. Он почти не мог ходить, страдал тяжелой болезнью легких, но всё равно жил один на втором этаже, не ленясь каждый раз спускаться в туалет на первый. Ты подумаешь, что это странно и глупо, но для деда стабильность была всем: он ненавидел перемены, всегда придерживался строгого режима, и даже чахлое, высохшее и искалеченное за долгие годы тело не могло изменить его взглядов… Странный был фрукт.
Родители же поселились на третьем этаже, а я – рядом с дедом. Не знаю, где я тогда накосячил, что папаша решил толкнуть на мою долю такое дерьмо, но оно продлилось недолго: спустя пару месяцев после нашего въезда дед отбросил коньки. Перед нашим въездом отец постоянно говорил, что он невыносим, но за всё время он ни разу даже не пикнул, умерев в тишине, заранее напялив на себя свою охотничью одежду. Поверь, я не шучу. Я сам нашел его лежащим в кровати, бледным и бесчувственным, с охотничьим ружьем в руках, сложенных на груди. Тот момент был одним из тех, которые меняют что-то в тебе раз и навсегда. Помню, я подошел и начал пристально смотреть на его лицо. Думаю, даже тогда я понимал, что его образ был как минимум странным. Бледное лицо выглядело таким спокойным и умиротворенным, что даже после того, как я узнал о боли, причиненной отцу и бабушке, всё равно оставался уверенным, что он обрел покой. В любом случае, если упрямство остается и после смерти, то благодаря ей он пробрался бы и в рай…
Лучше мне не рассказывать о нем и времени, проведенном с ним. Скажу только, что оно было просто уж чересчур бесчувственным: