трещит, раздается нетерпеливый голос Друзиллы.
– Где ты, Плутарх?
– Уже закругляюсь. Будем через пять минут. – Плутарх машет ма и Сиду, они бросаются ко мне. – Даю вам две!
Я стискиваю их в объятиях изо всех сил – все-таки в последний раз, при этом времени даром не теряю, ведь семейка у нас бережливая.
– Берите!
Я высыпаю им содержимое карманов: деньги и арахис – матери, нож и пакетик с мармеладками – в руки Сида. Завещаю им остатки моей жизни в Двенадцатом.
Сид поднимает пакетик.
– Для Ленор Дав?
– Проследишь, чтобы она их получила?
Голос Сида охрип от слез, но звучит решительно.
– Получит, обещаю.
– Знаю. Ведь я всегда могу на тебя положиться! – Я опускаюсь на колени перед братишкой и протягиваю ему рукав, чтобы вытер нос, как в детстве. – Теперь ты единственный мужчина в доме. Будь на твоем месте другой мальчишка, я бы волновался, но насчет тебя уверен: ты справишься. – Сид качает головой. – Ты в два раза меня умнее и в десять раз храбрее! Ты справишься. Ладно? Ладно? – Он кивает, и я ерошу ему волосы, встаю с колен и обнимаю мать. – Ты тоже, ма.
– Люблю тебя, сын, – шепчет она.
– И я тебя люблю.
Сквозь треск рации Плутарха доносится нетерпеливый голос Друзиллы:
– Плутарх! Не думай, что не уеду без тебя!
– Пора, ребята, – говорит Плутарх. – Друзилла никого не ждет.
Миротворцы направляются к нам, собираясь разлучить, однако ма с Сидом держат меня крепко.
– Помнишь, что отец сказал дочке Виткома? – выпаливает ма. – Это и к тебе относится!
Я мысленно переношусь в Дом Правосудия, к рыдающей девочке и тошнотворному запаху гниющих цветов, заполонившему все помещение. Па разговаривает с Сарши и наказывает ей: «Не позволяй им себя использовать, Сарши. Не смей…»
– Плутарх! – визжит Друзилла. – Плутарх Хевенсби!
Миротворцы растаскивают нас в разные стороны, отрывая меня от земли, и Сид умоляет:
– Не забирайте моего брата! Не надо! Он нам так нужен!
Ничего не могу с собой поделать – я должен подавать брату хороший пример, однако вырываюсь изо всех сил.
– Все хорошо, Сид! Все будет… – Мое тело пронзает электрический разряд, и я обмякаю.
Каблуки моих ботинок подпрыгивают вверх по ступенькам, волочатся по коврам в Доме Правосудия, по гравию на дорожке позади него. В машине я позволю им надеть наручники без всяких возражений. В голове мутится, и я точно знаю, что второго удара шокером мне не надо. На подгибающихся ногах я взбираюсь по металлическим ступенькам в поезд, где меня швыряют в отсек с зарешеченным окном. Прижимаюсь лицом к стеклу, но не вижу ничего, кроме грязного угольного вагона.
Несмотря на нытье Друзиллы, мы битый час стоим на месте. Небо чернеет, начинается гроза. По окну стучит град, затем град сменяется ливнем. К тому времени, как колеса поезда приходят в движение, в голове у меня проясняется. Я пытаюсь запомнить каждую мимолетную картинку из Двенадцатого, что проносится за