разговаривает во сне. Шепчет что-то. Сквозь сонную пелену пробивается бормотание. Неразборчиво, как шум прибоя в раковине. Потом слова отделяются, выплывают на поверхность сознания, как обломки кораблекрушения. Паспорт. Паспорт? Что за чёрт? Во сне требует, чтобы вернули паспорт. Она во сне оказалась без паспорта. Без права на … на что? На дом? На мать? «Я хочу домой к маме…» Стон вырывается из её губ, тихий, но пронзительный, как крик раненой птицы. Домой к маме. Вечное убежище детства, где все боли зализываются тёплым языком любви. Где нет кошмаров, нет тревог, нет неутолимой тоски. И в этом сонном лепете – вся её беззащитность, вся её уязвимость. Вся женская суть, вечно стремящаяся к теплу и защите, как подсолнух к солнцу. Жалко её. Жалко до щемящей боли в груди. Жалко не только Жанетт, сонную и беззащитную, но и себя, стоящего на пороге её сновидений, чужого, беспомощного, заблудившегося в лабиринте собственных страхов и желаний. Жалко тело, не способное утолить душевную тоску, и слова, тонущие в безысходности моей бессонницы. Жанетт спит… безмятежная, неведающая о той буре, что клокочет в моей груди. Спит, как дитя, укрытое одеялом сна. А я … я остаюсь наедине со своими кошмарами, как старый маяк в ночи, неустанно вращающий свой луч во тьме, в надежде на рассвет, который может и не наступить.
Узкий ящик, тесный, как утроба, но утроба смерти, а не жизни. Дерево, пропитанное лаком, воняет затхлостью и чуждостью покоя. Лежу? Не лежу, скорее – вдавлен, втиснут в это ложе, холодное, неуютное, словно объятия нелюбимой. Жидкость… Да, жидкость. Обволакивает, ласкает? Нет, не ласкает, скорее облекает в липкую пелену. Странная жидкость… Сперва прохлада, обманчивая, как первое прикосновение смерти. Потом – тепло, нарастающее, душное, как в бане для грешников. Пахнет… Чем пахнет? Не ладаном, нет, скорее ржавчиной, и еще чем-то… кислым, горелым. Едким привкусом… Привкусом чего? Сознание… медленно ворочается, как сонная ящерица. Привкус… своего собственного пота. Боже… пот! Не святая роса, нет, проклятая влага ужаса, брожение беспомощности. Это не вода жизни, нет, это озеро моего умирания. Гроб… Крышка… плотно закупорена. Герметично запечатана в вечности. Нет выхода. Нет щели света. Только это липкое озеро моего пота, и я в нем, как зародыш в гниющей амниотической жидкости. Похоронили… Живьем? Невозможно. Глупость? Бред? Но… это ощущение… живого погребения… кожей, каждой порой кожи… кричит. Туннель… холодный, темный туннель бесконечности. Кто? Кто мог похоронить? Никого нет. Пустота. Вакуум вокруг и внутри. Умру – никто не заметит. Пыль на пыль. Но… гроб… пот… живой… погребенный… это не пыль. Это… сущий ад. Ад здесь, сейчас, в этом деревянном ящике, в этой липкой жиже, в этой безысходности. Покой… наивность… покой после смерти? Смешно. Здесь нет покоя. Здесь только вечность… вечность пота и гроба. Аллея… тянется красной глиной в пасти тумана. Не дорога, а кишка какая-то… узкая, тошнотворная, ведущая в никуда. Или… в куда? В туман, молочный кисель забвения. Ноги ватные, не мои, пришитые чужие… деревянные, скрипят на невидимых камнях. Слышно только хруст под ногами и тишина… густая, как сажа, тишина тумана. Длинная…