старый проигрыватель ожил, голос Марии Каллас хлынул в пространство комнаты, заполняя ее звуком, окутывая каждый угол невидимой тканью страсти и скорби. Это был не просто голос, это было явление, духовное откровение, разлившееся по всем углам моего уединения. Он проникал глубже в стены, глубже в предметы, глубже в саму суть моего бытия. Безупречность звучания моего проигрывателя, этого шедевра японской техники, удивительным образом усиливала живую пульсацию оперы. Казалось, что чистота звука становится зеркалом, отражающим не только каждую ноту, но и каждую вибрацию сердца певицы, каждую мельчайшую тень эмоции. Кристальная ясность звука не умерщвляла чувство: – Обнажала его до боли, до невыносимой правды. В этой непорочной звуковой среде настроение бессмертной оперы представало во всей своей трагической красоте, каждая, казалось бы, мимолетная нота наполнялась весом вечности. Я слушал, погруженный в это звуковое море, ощущая себя малой частицей в бескрайнем океане человеческих страданий и неугасимой красоты.
Жанетт прослезилась. «Я никогда раньше не испытывала такого ощущения,» – прошептала она, голос дрогнул, как стекло на ветру, как натянутая струна, готовая оборваться. – «Такой эмоциональный взрыв…»
Но это был не просто взрыв, не бессмысленный вихрь чувств. Это было скорее пробуждение, медленное восхождение из темных глубин к свету сознания. До этого момента она жила в сумраке, ощущая лишь смутные отголоски истинных эмоций, приглушенные звуки далекой музыки. И вот, внезапно, завеса пала, и перед ней открылась неведомая ранее бездна чувственности, целый океан переживаний, до этого времени скрытый под поверхностью обыденности. Слова «эмоциональный взрыв» звучали слишком резко, слишком вульгарно для того опыта, который она сейчас переживала. Это было не разрушение, а скорее созидание, не хаос, а обретение целостности. Словно какие-то сокровенные механизмы ее души, до этого времени бездействовавшие, запустились впервые, заставив ее существо вибрировать на неизвестной ранее частоте. В этих слезах была и радость, и боль, и страх, и восторг – целый спектр чувств, до этого времени не различенных и неосознанных. Это было первое прикосновение к истинной жизни, обретение голоса после долгого молчания. И в этой новой чувствительности таилась и некая тревога – тревога перед неизведанным путем, который открывался перед ней, путем, полным не только красоты, но и неизбежной боли, путем через хрупкость человеческого существования к неуловимой истине.
– В груди тепло, в горле ком, и слезы опять, сами собой. Взрыв… нет, не взрыв. Просто… жизнь? Может, это и есть жизнь? Настоящая? – сказала она, будто сама себе, в пустоту перед собой, рассматривая невидимую пылинку или, возможно, саму себя, впервые увидевшую отражение в этих непрошеных, соленых каплях. – По моему, здесь сплелись воедино две паутины, это исключительность твоего звукового оборудования и то незримое поле, которое излучаешь ты, твой уникальный порядок чувств, мыслей, опыта. Я не думаю, что с кем-то другим,