обещаний и загубленных судеб. Тяжелые портьеры, задернутые, чтобы не пропускать ни лучика света, делали помещение похожим на склеп.
Анна Штольц сидела за столом, прямая и неподвижная, словно изваяние из льда. Но сегодня в её глазах, обычно сверкавших холодным презрением, плескалась какая-то другая эмоция. Боль? Отчаяние? Нечто, что на мгновение разрушило привычную маску непроницаемости. Что-то определенно надломилось.
“Канцлер Штольц,” – произнес я, склонив голову в формальном приветствии. В этом месте каждое слово – оружие, каждый жест – часть сложной игры. “Для меня, несомненно, честь быть удостоенным этой аудиенции.”
Она проигнорировала мои слова. Ее взгляд оставался прикованным ко мне, изучающим и тяжелым, словно свинец. В глубине её глаз, обычно скрытых за маской безразличия, мелькнула тень. Усталость? Разочарование? И, что еще более тревожно, страх. Что-то прогнило до основания.
“Харальд Штейнель, полагаю, ты прекрасно осведомлен о той яме, в которую мы все катимся,” – произнесла она, её голос звучал ровно и бесстрастно, как эпитафия. Никаких любезностей, никакой прелюдии. Как всегда, она бросает меня в самое пекло.
Она ждет от меня не слов, а акта самопожертвования. Мне нужно доказать, что я вижу, как рушатся опоры, чувствую запах серы и готов броситься в пасть дьявола, даже если знаю, что оттуда нет возврата.
“Разумеется, Канцлер,” – ответил я, скрывая за маской учтивости змеиное клубок тревоги. “Конфликт с Вивалией превратился в гнойную рану, отравляющую Ларвению. Предыдущие дипломатические пируэты оказались тщетными. И теперь вы бросаете меня в этот омут, надеясь, что я выплыву.”
Я сделал паузу, давая ей шанс прервать мой спектакль, но она молчала, словно сфинкс, ожидающий, пока я сам разгадаю загадку своей погибели. Её взгляд – тяжелый и немигающий – давил на меня, словно плита склепа.
“Я изучил предыдущие мирные договоры,” – продолжил я. “Полагаю, их провал был обусловлен тем, что они не устраняли коренные причины конфликта и не обеспечивали эффективного механизма контроля за их выполнением. Кроме того, очевидно, что между Ларвенией и Вивалией существует глубокое недоверие.”
Я снова замолчал, ожидая ее реакции. Мне нужно было понять, что она знает, что она думает, чего она ждет от меня. Важно было правильно уловить ее настроение, чтобы не сказать ничего лишнего и не сделать неправильных выводов.
“Я знаю о вековой ненависти между нашими народами, Штейнель. Меня интересует, как её выкорчевать,” – отрезала канцлер, и в её голосе прозвучала трещина, как на старинной вазе. Эта мимолетная слабость выдала её отчаяние, её внутренний надлом. Она пыталась казаться несокрушимой, но бремя власти сломало даже её. Двадцать два года… Она слишком юна для этого трона, ставшего для неё крестом. Четыре года в этом змеином логове превратили её в старуху.
Её слова – как ледяные иглы, пронзающие насквозь. Она не желает играть в дипломатию, она жаждет чуда. И готова заплатить за него любую цену.
“Я понимаю,