свою исповедь, Астрид достал из ящика старую, засаленную папку. “Это всё, что мне удалось нарыть на вивалийских дипломатов,” – прошептал он, словно делясь краденым. “Настоящих вояк они прячут, как дьявол – святую воду, особенно после Келвларской бойни. Но, может, хоть эти крысы помогут тебе хоть что-то понять.”
Я взял папку и пролистал её. Фотографии, биографии, компромат… Досье на тех, кто готов торговать жизнями за власть. Но это лишь верхушка айсберга. Настоящие чудовища прячутся в тени.
Закончив с досье, Астрид достал из тайника старые, пожелтевшие от времени погоны. Золотое шитье выцвело, превратившись в пыль. Герб Ларвении был стёрт, словно память о былой славе.
“Возьми,” – прохрипел он, протягивая мне погоны. “Они мне больше не нужны. Может, тебе они принесут удачу на этих проклятых переговорах.”
Я принял погоны. Они пахли сыростью и отчаянием. Я чувствовал, как груз прошлого ложится на мои плечи.
Затем Астрид достал из-под стола небольшой окопный нож. Лезвие было острым, как бритва, и блестело в тусклом свете луны. На рукояти была выгравирована надпись: “За Ларвению”.
“Этот нож мне передал умирающий солдат в Келвларе,
– сказал Астрид, его голос дрожал. “Он сказал, что этот нож принесет мне удачу и поможет защитить Ларвению. Но он не помог…”
Он замолчал, глядя в пустоту. Я видел, как его лицо бледнеет, как ему становится тяжелее дышать.
“Мария…” – прохрипел он, и в его голосе прозвучал надрыв. “Она была моей помощницей… моей любовью… Мы вместе работали над мирным договором с Вивалией. Мы верили, что сможем остановить эту проклятую войну…”
Он замолчал, пытаясь сдержать рыдания. Я видел, как по его щекам катятся слёзы, словно капли крови.
“Потом эти… эти твари… они ворвались в зал заседаний,” – продолжил он, словно переживая кошмар наяву. “Они убивали всех подряд… Мария пыталась меня защитить…”
“Ее ранило в живот…” – продолжил он, с трудом выговаривая слова. “Потом эти… эти звери… они перерезали ей глотку… прямо на моих глазах…”
Он рассказал мне все в мельчайших подробностях: как она кричала от боли, как он пытался остановить кровь, как повстанцы смеялись над ним, как он ничего не мог сделать, чтобы спасти ее.
По мере того, как он рассказывал свою историю, его лицо становилось все бледнее, а дыхание все тяжелее. Я видел, что ему плохо, что воспоминания разрывают его изнутри.
Я положил руку ему на плечо. “Астрид, успокойтесь,” – сказал я. “Вам нужно отдохнуть. Вы слишком много пережили.”
Но он не слушал меня. Он продолжал рассказывать свою историю, словно ему нужно было выплеснуть всю боль, всю горечь, всю ненависть, которая накопилась в его душе.
Я слушал его молча, сочувствуя его горю. Я понимал, что этот теракт оставил глубокий шрам в его сердце. И я не знал, как помочь ему залечить эту рану.
Астрид замолчал посреди рассказа, словно внезапно осознав, что слишком много наговорил. Он с трудом перевел