зацепят да сбросят с башни висеть на цепи, как допрежь князя Дмитрия Вишневецкого при короле Сигизмунде II Августе турки казнили, – висел три дня на башне Галатской в Константонополе князь, и все не брала его смерть: изрыгал проклятия Магомету и воинству его… Хотя и был князь тот схизматом, хотя и принес неисчислимых бед Речи Посполитой и королю Сигизмунду II, хотя и построил самую первую крепостицу на Хортицком острове и населил ее первыми запорожцами (чтоб сгинуть им скопом в днепровских пучинах!), а потом служил несколько лет московскому царю Ивану IV Грозному, будучи по сути предателем милой отчизны, но староста Струсь не мог не воздать чести его стойкости, его мужеству, – ведь и он сам, и покойный князь-мученик были воинами и солдатами, и, следовательно, были носителями таких свойств, как благородство и честь – этим всегда была сильна Речь Посполитая и ее лучшие, знáчные люди. Да, будут эти бродяги оправдываться, будут врать: не делали-де они того и сего, только смотрели, как делает кто-то другой… А где этот «другой», – ну-ка – ткни пальцем! – А его зарубили (погиб от стрелы, утек или утоп в Буге, или растворился бесследно в степях) – ото он все и делал, – не я!.. Боже мой, думал пан Ежи-Юрась, из года в год, из десятилетия в десятилетие, от смуты к смуте – одни и те же жалкие оправдания, набили оскомину они старосте, тошнит уже от этой брехни!.. Ловил себя на мысли о том, что дали бы ему топор в руки – он сам бы ничтоже сумняшеся рубил бы эти драные головы со свалявшимися оселедцами, эти грязные черные шеи, сильные и жилистые до той поры, покуда не ударит в плаху вслед за катящейся шаром главой столб черной крови, обагряя смертный помост. А ведь так и будет, и здесь не надо быть пророком или провидцем. Надо только подождать. Найти силы на это.
И вот чего он дождался… Временно, до поры, Наливайко оставался в Брацлаве, разрушая все, что некогда сделал пан Ежи-Юрась, и в том ему помогали брацлавские же мещане во главе с войтом Тиковичем-Тищенком, словно сорвавшиеся с цепи, – вот интересно, на что рассчитывали эти толстопузые дураки? – думал пан Ежи-Юрась, – Наливайко рано или поздно оставит город, участь его уже сейчас решена, или они думают, что самовластье их останется на века и Брацлав будет этаким независимым от державы островом в вольном плавании?.. Ну это кем же быть надо, чтобы так помышлять? Общее помешательство… По-другому не скажешь… И в чем же причина его? – вот об этом подумать, об этом – так приливало к разуму пана Ежи-Юрася, когда он в общем строе размышления о недавних событиях и о том, что еще предстояло всем им свершить, вспоминал о Брацлаве. Вспоминал?.. Да как он мог забыть свой город?.. Не вспоминал, нет, – но эта боль об утраченном днем и ночью удручала его, была неизбывной и сильной, – ему казалось, что под воздействием ее он изменяется, преосуществляется, становится другим. Но каким? Разве в его годы возможно еще измениться?..
Наливайко оставался в Брацлаве – и длилось это, кажется, целую вечность. Лобода с низовцами сидел в Баре, неизвестно чем занимаясь,