там речь шла о нескольких фильмах, сделанных в поддержку русских во время войны.
– Он мне пару раз описывал эту «гнусность», как он называл, в красках. Это касалось одного фильма, кажется, «Песнь о России». Рассказывал с отвращением, что это мерзкая пропаганда тоталитарного общества. Нельзя прославлять народ, который сражался за рабское государство. Возмущался, что в фильме показаны улыбающиеся дети, хрустальные люстры, роскошные рестораны, чистые улицы. Чего в России быть не могло.
– Мне не верится, что там нет хрустальных люстр, и никто не улыбается.
– Это не важно, дорогой мой, главное, ему дали облить грязью бывшую родину, – усмехнулся Роджер. – Он быстро натурализовался в Штатах и смог сделать себе огромное состояние. Думаю, это не случайное совпадение.
– Понятно, а на эти бешеные деньги купил себе кресло мэра этого города.
– Почему вы решили, что он – мэр? Он лишь вложил деньги в строительство города. А правит всем вовсе не он. Я вам потом объясню.
К ним подошёл один из посетителей, который сильно выделялся среди всех остальных – под густыми, длинными, чёрными бровями близко посаженные круглые, выпуклые глаза с безумным взглядом и тонкие усики, загнутые вверх тонкими ниточками, как усики диковинного жука. Только у него на роскошном фраке в виде бутоньерки красовалась огромная алая роза, а не маленькая белая гвоздика.
– Эдвард, как я рад, что вы выздоровели! – произнёс он манерно. – Я не надеялся вас увидеть. Вы теперь сможете поддержать вашего дядю. Надеюсь, что вы присоединитесь ко мне и вашему лучшему другу Хьюберту на одном из моих вечеров? Сэр Роджер, я хотел бы увидеть вас с племянником на премьере моего великолепного спектакля.
– Эдвард ещё недостаточно здоров, чтобы выдержать весь спектакль, – сказал Роджер холодно, сжав незаметно локоть спутника, увёл в сторону.
Когда они отошли к высокому окну, задрапированными бордовыми шторами с тяжёлыми, золотыми кистями, Роджер тихо сказал:
– Главный меценат города. Он тоже русский, как и его лучший друг, и покровитель. Сальвадор Каваллини. На самом деле его зовут Семён Ковальчук, но ему нравится, когда его называют артистическим псевдонимом, под которым он выступал.
– Таракан на булавке. Пыжится изобразить из себя Сальвадора Дали.
– Вон тот молодой человек, который стоит рядом с Каваллини, и одет как попугай, тоже ваш большой друг, – добавил Роджер, кивнув на миловидного молодого человека, в длиннополом твидовом пиджаке в крупную сине-голубую клетку, с бархатным воротником и манжетами, и узком галстуке-бабочке в горошек. – Даниэль Хьюберт. Запоминайте.
Воздух прорезал визгливый голос:
– Сэр Роджер, Эдвард, как я рад вас видеть!
К ним подкатился толстяк, с чьей дородной внешностью тонкий голос совершенно не сочетался.
– Что с вами, Эдвард? – воскликнул он. – Вам дурно? Вы побледнели.
– Я замечательно себя чувствую, мистер Хаммерсмит. Как у вас дела на заводе?
– Не так уж и хорошо, – недовольно