добности заехал на коне в лесную избушку травника, стал насмехаться, встретив в ней не блаженного русского старика-лекаря, собирающего травы, а здорового молодого мужика непонятной национальности, обросшего волосами до плеч, с широким поясом, на котором висели два крючка и нож.
– Сен атм ким?[1] – спросил с усмешкой.
– Еврей! – с такой же усмешкой ответил Алик.
Егерь начальственно ухмыльнулся, по-хозяйски заглянул в кастрюлю и под нары, потребовал охотничий билет, сверил вписанный в него номер дробовика.
Вскоре хорошо знакомый лесник-уйгур стал воротить нос при встречах. Кто в лесу без греха? Видно, оба получили наказ выследить и поймать на том, чего раньше не замечали. Алик подстрелил свинью без лицензии, поделился с геологами мясом, кто-то проболтался, и нагрянули разом в его уединенную избушку егерь, лесничий и какой-то русский инспектор, который старался и выслуживался больше всех. Сделали акт об изъятии мяса, протокол о незаконной охоте, отобрали ружье и охотничий билет, сказали, чтобы ждал повестки в суд.
Ждать ее Алик не стал. Что поценней из вещей – спрятал, что получше из одежды – побросал в рюкзак и ушел через ледниковый перевал в город, посмеиваясь над зловредным егерем и инспектором, которые поджидали его у шлагбаума, осматривая выезжавшие машины геологов. По договору с заготовительной организацией Алик числился сборщиком трав, хотя контора занималась в основном заготовкой эфедры, а ее кустарник частенько рос в таких местах, которые доступны только скалолазам со всем их снаряжением.
Эфедра, по-казахски «чикинда», с ударением на последний слог, давала заработок и вольную жизнь нескольким десяткам заготовителей, уединенно живущим в горах. Они называли себя чикиндистами, а по-русски – эфедристами, только в смех, ругань или с презрением к кому-либо из своего клана.
Алик не был в городе больше трех месяцев – не то чтобы заскучал по нему, но, спустившись с гор, вдруг почувствовал знакомое волнение. Красивые люди с рассеянными улыбками празднично хлопотали по своим радостным городским делам. Острый запах лопнувших почек и едкого выхлопного газа тек по прибранным улицам, свежий ветер трепал плакаты, транспаранты и кроны тополей. Втиснувшись в переполненный городской автобус, Алик ощутил себя частью этой безалаберной, ликующей жизни и, конечно, захотел выпить.
То, что в «Травлекарспроме» произошли перемены, он увидел издалека: забор был заново выбелен, железные ворота выкрашены, на них неверной рукой намалеваны алкоголик с пионерским галстуком на шее и баба-яга в платочке шалашиком. Ниже крупным шрифтом оглашалось: «Граждане пионеры и пенсионеры! С пользой тратьте свободное время – занимайтесь сбором лекарственных трав. У нас за месяц можно заработать 300–500 рублей и даже больше».
Улыбаясь, Алик постоял возле смешной картины, мотнул головой, отбрасывая за спину отросшие до ключиц густые темно-русые волосы, перекинул с плеча на плечо ветхий рюкзак и вошел во двор конторы. За высокими воротами стоял старый одноэтажный барак, срубленный лет сто назад, а затем, по заданию партии и правительства, еще в довоенные годы, приспособленный под администрацию. Здесь, за железными воротами, были перемешаны древность и ветхость с современностью: крепкий гараж для двух грузовиков, обшитый жестью, склад и слесарная мастерская под шифером. Напоминая о былом и стародавнем, в стороне стояла конюшня с провалившейся крышей, служившая гостиницей для выехавших с участков чикиндистов, рядом кузница, бывшая у них бичбаром, с горном, под которым лежала гора окурков для обнищавших бичей, со ржавой наковальней и толстым покрытием из пробок под ногами. Рядом с кузницей еще стояли столбы для ковки лошадей, названия которых было забыто, где-нибудь под забором в крапиве можно было найти остатки хомутов, деревянные колеса телег, гниющие упряжи.
Алик толкнул дверь конторы. Предстоял сложный разговор с управляющим. Нужно было проситься на новый участок, а просить Алик не умел. Он вошел в знакомый кабинет с немытым тусклым окном, с пожелтевшей от времени и табака штукатуркой… В углу, возле стола – старинный сейф с облупившейся краской, на полках обветшавшие снаружи и нечитанные изнутри книги классиков марксизма-ленинизма, большой портрет Ленина с хитроватым прищуром глаз. Под ним, в просиженном кресле сидел Саня Индейкин и желтым пальцем выуживал окурок из консервной банки, обрезанной под пепельницу.
– Ну, ты даешь, Индеец. В замы выбился?! – Алик, сутулясь, перешагнул порог. Его волосы двумя пышными волнами свесились на ключицы, обнажая крепкий затылок. Он рассмеялся, и в прищуре глаз явственней обозначилась азиатская кровь.
Индеец вскинул голову, отдернул руку от банки с окурками, его узко посаженные, как срез двустволки, глаза настороженно метнулись на вошедшего и доверительно залучились, а в стриженой бороде расползлась приветливая улыбка:
– Здорово, Алик, хрен моржовый! Какими ветрами? Траву привез? – Индеец пожал протянутую через стол руку, но в следующий миг с таким начальственным видом откинулся в кресле, что Алик, уже всерьез удивленный, плюхнулся на шаткий стул.
– Да ты чо, в управы выбился?.. Ну, ты даешь…
Прежним управляющим