и неуместность.
Не могу не признать, что отсутствие цвета несколько смягчает жестокость этой фотографии, но она все равно остается кошмарной. На газетных страницах кровь кажется черной, и я бы сказал, что она не так действует на воображение, как красная, словно это совсем и не кровь. Между прочим, я сомневаюсь, что сейчас, по прошествии четырех десятилетий, газетам и журналам легко сошла бы с рук публикация подобных снимков, на которых вполне узнаваемыми получились лица нескольких детей, погибших тогда в школе. Если такие публикации попали на глаза кому-то из родственников, тем была бы невыносима уже сама мысль о том, что их мертвые мальчик или девочка в окровавленной одежде открыты любопытным взглядам. А ведь некоторые родители потеряли в тот день не одного ребенка. Поэтому я надеюсь, что мой автор не позволит себе поддаться впечатлению от такой фотографии, рассчитанной на шоковое и прицельное воздействие, а сумеет найти нужные слова и правильный тон.
По прошествии стольких лет в памяти у меня всплывают малозначительные подробности и совершенно ненужные сейчас мелочи, которые, вместо того чтобы помочь правдиво восстановить пережитое, могут его отчасти даже исказить. А еще меня из-за этого мучит совесть, будто я вспоминаю всякую ерунду, потому что стала совсем бесчувственной. То есть страдаю уже не так, как вроде бы должна страдать, – и теперь сама эта мысль дает мне повод для страданий. Простите. Кажется, иногда я начинаю говорить совсем так, как это получалось у старинных испанских мистиков, когда они впадали в транс.
Короче, мне трудно сейчас со всей отчетливостью восстановить детали, связанные с тем ужасным четвергом, то есть именно те детали, которые тогда все, включая журналистов, посчитали самыми главными. Сегодня я уже вряд ли смогу отделить важное от второстепенного. И с уверенностью могу говорить лишь о том, что твердо помню, а помню я, поверьте, с каждым днем все меньше – возможно, потому что старею (мне ведь уже хорошо за семьдесят, хотя все говорят, что выгляжу я моложе), а возможно, потому что картины прошлого терзают меня гораздо больше, чем хочется признать, и я пытаюсь отгородиться от них, замыкаясь в свою скорлупу. В прошлый раз я рассказывала вам, что выскочила из дому в переднике и, еще не дойдя до двери подъезда, вернулась назад. А ведь прежде никому в этом не признавалась, даже мужу. Вернее сказать, не признавалась, что помню подобные мелочи. Вроде той, что в спешке забыла выключить кухонную плиту. Не упоминала про фасоль с колбасой и про свои глаза в зеркале. Простите меня.
Когда я бежала к школе, грудь мне сжимала тоска, я была уверена, что с моим сыном случилась беда, но одновременно успевала смотреть по сторонам – на фонари, на фасады домов, на летящие мимо машины, отыскивая какие-нибудь знаки, которые развеяли бы – умоляю, умоляю! – мои дурные предчувствия. Я стала задыхаться, когда услышала уже совсем близко сирены скорых, или пожарных, или полиции. И не одну или две. Их вой заглушал все вокруг!
Сначала я бежала что было сил.