Он пытался объяснить, оправдать свои действия, представить себя не сумасшедшим, а спасителем, провидцем, Ноем современности. Но это была лишь жалкая симуляция нормальности, отчаянная симуляция заботы. Под тонкой маской рациональных доводов скрывалось то же самое безумие, та же ледяная одержимость, которая заставляла его копать землю по ночам и смотреть на свою семью пустыми, бездонными глазами. Он говорил о спасении, но Эмили слышала лишь эхо слов из её ночного кошмара: «Скоро все будут в безопасности. Внутри». И от этого «спасения» ей хотелось бежать без оглядки, кричать, звать на помощь, но она была прикована к своему креслу, к этому дому, к этому человеку, который методично и уверенно строил для них клетку, называя её фамильным ковчегом.
Часть 2
Слова Майкла повисли в густой тишине гостиной, тяжелые и холодные, как надгробные плиты на старом кладбище. Спасение. Коллапс. Буря. Он говорил об этом с такой ледяной, непоколебимой уверенностью, словно зачитывал неоспоримый приговор всему миру, подписанный и заверенный высшей инстанцией. Эмили смотрела на него, на его лицо, такое знакомое и одновременно пугающе чужое, и отчаянно пыталась справиться с волной могильного холода, поднимающейся изнутри.
Её первой, инстинктивной реакцией был защитный рефлекс – неуместный юмор. Отчаянная попытка обесценить его слова, вернуть пугающую ситуацию в рамки привычного, пусть и неприятного, но нормального семейного разговора.
– Майкл, дорогой, ты что, насмотрелся боевиков на ночь? – она заставила себя улыбнуться, хотя губы её плохо слушались, дрожали. – Или решил переквалифицироваться из тихих бухгалтеров в громкие пророки конца света? Может, тебе просто стоит взять отпуск? Поехать куда-нибудь, отдохнуть, развеяться… Сменить обстановку?
Она осеклась на полуслове. Улыбка застыла на её лице, нелепая и жалкая. Потому что он не улыбнулся в ответ. Его лицо осталось непроницаемым, каменным, глаза – холодными и серьезными. Он совершенно не воспринял её слова как шутку или как проявление заботы. Он воспринял их как глухое непонимание, как упрямую слепоту, как еще одно неопровержимое доказательство того, что он один видит правду, а все остальные, включая его собственную жену, беспомощно бредут во тьме иллюзий.
И тогда её накрыл страх. Уже не тот фоновый, смутный страх за него, за их будущее, который преследовал её последние недели. А острый, иррациональный, первобытный страх перед ним самим. Перед этим человеком, стоящим перед ней вплотную, её мужем, который говорил о спасении мира голосом религиозного фанатика и смотрел глазами опасного безумца. Страх перед той бездонной пропастью, которая внезапно разверзлась между ними, между его мрачной реальностью и её отчаянными попытками сохранить остатки нормальности.
Она вдруг остро, физически ощутила свою уязвимость. Своё инвалидное кресло. Свои непослушные, бесполезные ноги. Свою унизительную зависимость от него. Раньше она старалась не думать об этом, находила способы бороться за свою самостоятельность