она послушалась и вышла. Все. Больше я её не видел, потому что в этот же день пришла телеграмма о болезни матери, и я стал увольняться. А секретарь поссовета требует, чтобы на заявлении о выписке расписался сам Аманжолов. А он меня увольнять не хочет, говорит, отпуск дам до сентября, а там возвращайся… Разве это по закону?..
– Где живешь?
– Элеваторная, дом двенадцать. Мне хозяйка, Лайкова, комнату сдала…
– По вечерам с Гамлетдиновой встречался?
– Как я мог? Вы что? Я видел Галю всего два раза… когда урок вел, и вот второй раз…
Евгений Михайлович продолжал смотреть на Урмаса, но вопросов больше не задавал. Молчание между ними повисло на несколько минут. Затем он долго заполнял какие-то бланки и три из них дал Урмасу.
– Почему так много?
– Протокол. Внизу распишись: «С моих слов записано верно». А это подписка о невыезде. Поставь подпись. И завтра к двум ко мне – вот повестка. Теперь свободен…
«Свободен», – подавленно повторял Урмас всю обратную дорогу.
Дом его хозяйки, саманный, давно не беленный, крытый ржавыми железными листами, с окнами у самой земли, находился неподалеку от поссовета. Двор, как и почти все дворы Тар-тар, где не проживали украинцы или немцы, выжжен солнцем до черноты и завален хламьем. Лишь колодец – а колодцы представляли собой врытые в глину емкости – накрыт новой клеенкой. Еще рос во дворе невысокий тополь с оголенным белым верхом.
Урмас постоял у двери – в сенях мерно гудели мухи, и, казалось, там скорбно переговаривались неведомые существа. Отомкнул замок, прошел в свою скудно обставленную комнату: никелированная панцирная кровать с высокими спинками, буфет под невысокий потолок – был он настолько покрыт липкой грязью, что Савойский старался не задевать его; низкая печь с обвалившейся вокруг заслонок замазкой, два стула и лавка вдоль стены, крытая сложенным вдвое бесцветным от пыли половиком. В другую комнату, хозяйкину, он никогда не заходил. Да и саму хозяйку никогда не видел. Переговоры о найме вел с соседом, жилистым одноруким мужичком, Гадием Алексеевичем. Дверь в её комнату была всегда закрыта, из-под низу несло сладковатым гнилостным запахом… Оттуда иногда слышались какие-то вздохи, бормотанья, впрочем, сразу стихавшие, когда Урмас начинал двигаться.
«Свободен, – говорил он задумчиво, выкладывая из эмалированного ведра на стол продукты – консервы, хлеб, бутылку молока, превратившегося в простоквашу. – Первый, кто сказал мне, что я свободен, оказался милицейским начальником…»
…В оконце резко постучали, почти тут же задергали в сенях запертую дверь.
Урмас вскочил с кровати, зажег настольную лампу, привезенную с собой. Надо же, опять проспал до самого вечера, и незаметно, хотя всего-навсего прилег подумать…
В сенях опять сильно и молча дернули дверь.
– Иду! – крикнул он, заторопился, больно ушиб ногу о ведро, которое с оглушительным кастрюльным звоном