культурной жизни: академию и салон. Показательно, что во Франции организованная Ришелье академия и оппозиционная «голубая гостиная» госпожи Рамбуйе находились в сложных и часто антагонистических отношениях, но это не было существенно для Тредиаковского… так как он хотел перенести в Россию всю культурную ситуацию в целом.». «Езда в остров Любви» стоит у истока таких форм литературного быта, которые определяли лицо новой европеизированной культуры. При этом оформлялся не только кодекс «литературного поведения», но и язык «изрядного общества». То, что и эту ситуацию, и этот язык еще предстояло создать, Тредиаковского не смущало. Сама идея трансплантации подразумевала превращение конкретного текста в некоторую идеальную норму. Соответственно и русская реальность подменялась некоторой идеальной нормой, которую еще предстояло создать. Ведь не реальный русский двор 1735 г., а тот, что должен возникнуть, когда модель двора Людовика XIV будет перенесена в Петербург, имел в виду Тредиаковский, когда в «Речи о чистоте русского языка» утверждал, что украсит русский язык «Двор Ея Величества в слове ученейший и великолепнейший богатством и сиянием. Научат нас искусно им говорить и писать благоразумнейшии Ея Министры и премудрый Священноначальники». Вряд ли это была капитуляция поповича перед дворянством. Это была замена реальности идеальной ее моделью. Замена эта была чревата трагическими разочарованиями. Такие же разочарования ждали Тредиаковского в его попытках перенести прециозный салон в Россию. «Езда в остров Любви» дала толчок развитию русского европеизированного литературного быта. Однако развитие это пошло в направлении, не предусмотренном Тредиаковским».
Итак, середина тридцатых годов – критическая точка, начало его духовной трагедии – тяжелой драмы одинокого человека, выдающегося ученого, филолога, европейски образованного мыслителя и философа, талантливого поэта, не понятого русским обществом и не понявшего русское общество:
Начну на флейте стихи печальны,
Зря на Россию чрез страны дальны…
Эти написанные в Гааге строчки, продолжали жить в нем и по возвращении на родину, на которую он продолжал «зреть чрез страны дальны».
«Духовная катастрофа Тредиаковского началась, если не «на глазах», то уж во всяком случае «вблизи» Ломоносова» – писал Е.Н. Лебедев. Потерпев неудачу в своих попытках преобразования русского общества, Тредиаковский все свои силы отдает филологическим исследованиям и литературному труду. Но и здесь обнаруживается половинчатость его воззрений. «За основу языковых преобразований он решил взять речь придворного круга, или «изрядной компании», как он говорил, призывая остерегаться, с одной стороны, «глубокословныя славенщизмы», а с другой – «подлого употребления», то есть речи народных низов. Такое решение вопроса Тредиаковскому подсказывала практика французской словесности, где в течение двух веков развитие литературного