самого разного народа – старых, молодых, левых, правых… Эта тема возникает, как мне кажется, в кризисные моменты развития общества – перед революцией, сразу после революции… А потом тема уходит. Но как только снова запахнет в обществе паленым – литература тотчас же реагирует. Мне было любопытно в этом смысле сравнить начало века с его концом, найти сходство и отличия.
– Ну и что вы поняли?
– Если коротко, то в начале века была надежда на рождение нового мира. Ожидалось, что будет некое подобие Царства Божьего на земле. У тогдашних авторов Апокалипсис перетекал в утопию, а утопия в антиутопию. Это хорошо видно на примере «Чевенгура» Платонова. Была вера в то, что за крахом будет еще что-то. А вот апокалипсическая проза конца XX века – угрюма и печальна.
– Это потому что мы уже повидали новое общество, построенное на руинах прежнего…
– В каком-то смысле да. Мы прожили очень тяжелый век, который нас надорвал. Литература сделалась мрачной, безысходной. Но конец света не настал, жить надо, и литература взялась новые темы разрабатывать.
– А все-таки жаль, что мы не увидели конца света. Посмотреть бы на эту красоту!
– Недостойны, значит…
– После кандидатской вы защитили и докторскую.
– И ее тема тоже не очень научна: «Жизнь как творчество в дневнике и в прозе Пришвина».
– А чем вас так заинтересовал скромный Пришвин?
– Меня поразили его дневники, которые он начал вести в начале века. Их напечатали в девяностые. Там неожиданно для себя я нашел очень вдумчивый и глубокий анализ русской истории, которая вся в них отразилась – причем не через идеи и категории, а через образы, лучше сказать даже через лица. Плюс его личная жизнь и знакомства в литературной среде, – всё в совокупности очень интересную фигуру мне вырисовало. Пришвин и история, Пришвин и большевики, Пришвин и народ. На чьей он был стороне – народа или большевиков? Он был резкий враг большевиков в 1917 году, а в 1918-м вдруг увидел в них историческую правду. Когда мужики пошли вразнос, он их смертельно испугался.
– Как Бунин?
– Нет, иначе. Бунин не испугался, он проклял и уехал. А Пришвин остался – и пришел к выводу, что большевики – единственная сила, которая способна народ вразумить. Что только так с ним и можно – жестоко, железно, окуная в прорубь… Иначе эту стихию не утихомиришь. Он увидел в этом историческую закономерность и справедливость. С Пришвиным можно соглашаться или не соглашаться, но он, просидев в деревне три года в самое страшное время, выстрадал свою позицию.
– Да, колхозы – это как «химия», крестьян как бы привлекли к уголовной ответственности.
– Похоже, так оно и есть… По крайней мере, Пришвин это так воспринимал. Большевизм – жестокая школа, через которую должен пройти анархический народ для своего же блага, чтоб от этого анархизма излечиться и раскрыть себя. Но при этом он считал, что народ надо загнать в колхоз, а его, Пришвина, – не надо, он выше этого, он уже вышел из народа. Когда его самого загоняли в рамки, ему