и ежу было понятно кто. Я же говорю – так всегда. Я даже сразу стал жалеть, что приехал. Только раздражать его буду. Но бывает же он и другим, не может быть, чтобы всегда вот так – наперекосяк!
– Слушай, Витька, – сказал я, снова останавливаясь, – ты не рад, что я приехал, да? Я тебя раздражаю?
– Пошли, – сказал он, – чего ты всё время останавливаешься? Вон зелёный загорелся, пошли скорей.
Тут я заметил, что мы уже давно вышли из вокзала и стоим на обочине какой-то улицы, образующей острый угол с Невским, а в иссиня-сером небе, в конце Невского, тускло блестит шпиль Адмиралтейства. Я автоматически двинулся за Витькой туда, куда он вёл, хотя не очень-то понимал – куда, собственно. Оказалось, в булочную. Точнее, не в саму булочную даже, а в конце булочной был кафетерий – так вот туда.
– Слушай, – сказал я, – чего мы тут забыли?
– Я есть хочу, – сказал он, – ты, по-моему, тоже не завтракал. Так куда нам идти в таком случае? В обувной?
– Откуда ты знаешь, что я не завтракал? – удивился я.
– Чушь всякую несёшь всё утро, вот откуда. Тебе три беляша? Или четыре?
– Два, – сказал я.
– Вон туда, к окну садись.
Я послушно сел к окну. Сидел и думал, что, наверное, я просто отвык за лето от Витьки, вот и всё. От его манеры говорить. Привыкну снова – и всё будет хорошо, нечего паниковать раньше времени.
…Теперь, когда я вспоминаю что было, то вижу череду странных дней, себя, погружённого в эти дни – в дождь и солнце, в ночь и утро, в запахи и состояния, в смех и боль, в рассеянность и страдания, и я вижу Витьку – всегда очень разного, часто непонятного и почти чужого, но – человека, ближе которого у меня никогда не было. И не будет.
Остальное – обрывки – словно декорации, наложенные на действия. Может, я специально забыл Ленинград? Чтобы и всё остальное забылось… Только Университет на Васильевском не забылся, потому что никогда я раньше наяву не видел таких длинных коридоров. И такого бесконечного количества книг на полках стеллажей.
И Невский, потому что таких улиц не бывает.
И Исакий.
И атланты.
И корабли Финского залива.
И дождь.
И как Дима заправляет плёнку и нажимает «воспр.» и тогда остаётся только ветер и грохот волн, и крики чаек.
И как дочка штурмана смеялась, что я не умею есть сосиски без ножа.
И дядьку в метро, принявшего мой «дипломат» за этюдник.
И Гостиный Двор, и финский шампунь «Ponds’ Ballanced Protein».
И эту странную свалку – ржавые остовы автобусов и катеров вперемешку, обломки ржавых труб, какие-то клочья пыльной, чёрной резины, полуистлевшей, врастающей в землю.
И как я внезапно решаюсь сказать, что всё это – не по мне.
И какой слышу ответ.
И как я понимаю, что тем более не могу остаться, и как результат этого, в моём кармане оказывается авиабилет.
…Но был один момент – словно прорыв в ДРУГОЕ.
Впрочем, начиналось всё обыкновенно. Мы были в гостях.
Сидели