не понимаю, – сказал Майкл. – А глаза тут причем?
– Тут, Майкл, умом ни фига не поймешь. Даже не пытайся… Тем более на трезвую голову.
Старые тополя, густо насаженные по обочинам, сменились огромными – до горизонта, полями. На одном лежало запакованное в белые пластиковые тюки сено, а другое было засеяно гречихой. Солнце поражало аномальной активностью, несвойственной концу августа. Редкие темные облака, словно надувшись друг на друга, рассеяно ползали по небу, не желая объединяться в мощную тучу даже во имя дождя. Выше ленивых облаков пара реактивных самолетов прорисовывала параллельные, похожие на рельсы линии. Бабочки, жуки и слепни грудью бросались на лобовое стекло, щелкая, оставляя вместо себя зеленоватые смачные плевки.
– Майкл, – сказал я, вырывая американца из созерцательного состояния, – мы проезжаем гречишное поле. Хочешь по нему прокатиться?
– Зачем? На нем и дороги нет. – Он вытер ладонью вспотевший лоб.
– Как зачем? Знаешь, есть такой русский писатель – Лимонов. Ты, конечно, о нем ничего не слышал, но у него есть замечательные строки.
– Я слышал о Лимонове! – возмутился Майкл. – Но не читал…
– Так вот, Майкл, Лимонов написал примерно так: «Вы ехали летом по гречишному полю, на телеге? Нет? Тогда с вами не о чем разговаривать!» Понял?
Майкл не понял.
– Отвечай быстрее, а то мы его проедим, – поторопил я.
– Что такое телега? И почему нам не о чем разговаривать? А история России?
– Я еле сдерживаюсь Майкл, но когда-нибудь, я заранее, конечно, извиняюсь, мне придется грязно выругаться. Ты русский мат знаешь?
– Совсем плохо, – сконфуженно ответил Майкл.
– В нем, брат, главное – интонации. Но еще услышишь, обещаю. А телега – это вроде машины, только вместо двигателя – лошадь. И гречишное поле, в конце лета – тоже часть истории России. Даже если оно отцветшее. Это проще простого. Нашу историю можно понять только в целом. – Я остановил машину. – Ее нельзя изучить по учебникам. Ее нельзя понять, вызубривая даты. Но к ней можно прикоснуться. Напрямую, пальчиком, сердцем. И есть такие места, вроде этого поля, в которых возникает особое состояние души. Как при слушанье блюза. – Мне показалось, что в своих рассуждениях я забрел слишком далеко. С другой стороны, если уже забрел, то глупо поворачивать обратно. Это касается не только рассуждений.
– Я люблю блюз, – сказал Майкл. – И регги…
– Тогда ты должен меня понять. Блюз – ваша история. А регги – история Ямайки, брат. И слушая их, я не мозгами, твою мать, а душой сливаюсь с историей. Напрямую! Уф. Давай квасу выпьем.
Вышли на дорогу, я достал из багажника бутылку. Кислый, хлынувший, как шампанское, квас, понравился Майклу.
– А история на картинах великих художников? Как? – спросил он, протягивая мне бутылку. – Работает?
– Работает, но хуже, чем натура. – Я глотнул теплого кваса. – Картины, Майкл, для тех, кто не может себе позволить роскошь прямого общения с историей.
– А почему Лимонов разговаривать не хочет?