темы – «взаимоотношения между человеком и средой, социальная структура, физические и моральные особенности жителей больших городов, общее в характере народов» (там же, с. 74) – сказались на последующем развитии социальной мысли. Возбудив дух любознательности, поиска, провозгласив приоритет разума, Джахиз дал толчок обогащению познания рациональным исследованием и к усилиям с целью создания определенной эстетики, опирающейся в частности на поэтическое устное творчество, носящее спонтанный, импровизационный характер.
Культурная линия «адаба» не могла не сказаться на творчестве Фараби. Существует определенная связь между энциклопедической «программой», предложенной выдающимся деятелем адаба Джахизом и Абу Насром. Известный трактат последнего «Ихса ал-Улум» («Слово о классификации наук») преследовал цели не просто методического или педагогического плана. Замысел был шире, речь шла о такой совокупности науки и их связи, которая могла бы сыграть роль образования самого человека как человека. И в этом отношении Джахиз – прямой предшественник Фараби, представляя в распоряжении желающего учиться и стать культурным человеком разнообразный и многообъемлющий (подчас разбросанный) состав знаний, он имеет в виду не энциклопедизм как таковой и не возможность поверхностного «всего понемногу», а прежде всего развитие самой культуры мышления, умения мыслить самостоятельно.
Классификация наук аль-Фараби преследовала задачу выработки культурной стратегии, соединяющей греческую и «мусульманскую» цивилизации и способной довести до практического воплощения идеал современного человеческого существования. Поэтому его предприятие похоже не на идею «Нового Органона» Ф. Бэкона, которое претендовало на энциклопедическое обобщение знаний своего времени, аналогичное «Органону» Аристотеля, а скорее на то, что связывал с идеей «Великого компендиума» Ян Амос Каменский.
В адабе содержался элемент раскованности, независимости от толкования Корана и хадисов, фикха, от догм.
Но часто адаб оказывался способом приобретения внешнего лоска, не более. Редко правитель оказывался способным не просто «преклонить свой слух», оказать внимание» своим или иностранным адабам, но войти в существо обсуждения таких вопросов, как вопрос об изначальности или сотворенности мира. Эпизод, о котором позднее рассказывал Ибн-Рушд, видимо, был из ряда вон выходящим. Когда Ибн-Туфейль представил Ибн-Рушда правителю, то последний задал смущенному молодому человеку вопросы об Аристотеле, о вечности мира и т.д. И беседа потекла откровенная и долгая… Неудивительно, что Фараби предпочел быть подальше от двора, ограничившись четырьмя дирхамами.
Отвергая или, по крайней мере, подвергая сомнению идею некритического заимствования Фараби аристотелевской философии в неоплатоновской обработке, в то же время было бы неразумно отрицать саму распространенность и даже привлекательность неоплатоновских понятий и символов для