тёмная большая фигура, имеющая к маме какое-то отношение. Голос мамы он сохранил в своей памяти, а вот его голоса он не мог «вытянуть» из детских полумифических грёз.
…А потом мамы не стало. Всё изменилось. Он только помнил, что это было как-то связано с исчезновением отца. Помнил, что мама болела и плакала. И истаяла. Быстро, как снежинка, переоблучённая палящим солнцем. А он оказался у её родителей – за океаном, в резервате, на севере, где были совсем другие деревья, другой дождь, и была зима.
Все эти воспоминания-картинки о раннем детстве были очень и очень зыбкими, тлели где-то в глубине памяти и только искорками вспыхивали в едва уловимом дыхании мыслей Джеральда… Только потом он узнал кое-что о судьбе отца и матери – от бабушки и деда. О том, что отец – выпускник Медицинской школы – некоторое время жил в их краях как «посланец доброй воли», что он полюбил их семнадцатилетнюю дочь, и когда через полгода стало понятно, что родится Джеральд, он вернулся, уже с нею, в Теонию, оформив брак. А через пять лет он её бросил, как до этого и медицинскую практику, закрутившись в дорогих фармацевтических контрактах и женщинах. А мама – больше туземка, чем теонийка – жившая на чужбине только тесно прижавшись к нему – «не выдержала предательства и разлуки», как сказал однажды дед. И «Жеа» – всё своё отрочество, всю свою юность и всю дальнейшую жизнь ненавидел эти два слова: предательство и разлука…
Дед и бабка заменили ему родителей вполне, не чая в нём души. Он их и называл-то «пап» и «мам», они так его приучили. А он из их лиц научился складывать образ матери, находя в них её черты. Он ненавидел отца, когда подрос, зло плакал, жалея мать, сжимая свои кулаки и мечтая о мести – о том, что он скажет и сделает отцу, если однажды его увидит. И только Айне потом разучила его ненавидеть и поселила в нем сожаление. Сожаление об отце и тоску по нему. По тайне и любви, которая была в жизни его родителей, по тайне, которая дала ему жизнь, а в этой жизни – Айне…
Айне… Он неосознанно повторял в себе её имя, которое сопровождало его с девяти лет – всё отрочество, всю раннюю юность, и стихи, которые он когда-то писал для неё, снова плыли перед ним ровным неразборчивым почерком.
Это было сиреневым утром
Городок ещё спал смирно
Где-то крикнула иволга «мир вам!»
В моём сне нездорово-муторном
Я проснулся – ты появилась
Вся в сиреневом неба убранстве
Я проснулся – но ты мне снилась
Тёплая – в льдистой утренности…
Ферма его новых «родителей» – деда и бабушки – представляла собою ранчо, где они выращивали лошадей. В большом доме, который располагался на самом краю туземных земель и в их пределах, жили ещё младшие братья мамы – двое, родные дяди Дже. Они рано обучили своего племянника обращению с лошадьми, привили ему любовь к ним, даже страстную любовь. Он всегда