не хватало только скалки, помахать, а то и кинуть, для полноты картины, и следующих слов, – Развелось лентяев…
Скрепя сердце, хотя скорей поскрипывая им, я отдал какие-то безымянные внутренности голоса миру ироничному, смешному, словно б не влезшим носком – высунувшемуся из чемоданчика Серёжки Довлатова, и слова тотчас начали эмигрировать из сдерживавшей их клетки приличия. А голос стал громок и чист, я ораторствовал, дирижируя ритмике и эху, так, чтобы снаряд летел аккурат в строго выбранное целью окно, да и снарядик-то скромный, всего лишь одну тыловую крысу уничтожить, что сейчас готова распродать блокаду, опять и опять, сейчас же! —
– Дама! Я не лентяй, изволите простить-с, и я не лентяй, повторюсь – я работаю на двух работах, коплю на спутника жизни. Увы, вы слишком стара, но я не только об удовлетворении плотском, я и о душевном, чтоб всегда был поблизости кто-то умней всяких старух, ну, короче, я тем же механизмом… думаю, действую, каким вас завели в дополнение к очаровательному коту. Кстати, сквозь блики стекла от солнца… – а оно как раз скрылось; теперь точно подумают, что наркоман. – Не отметил его цвета. Короче говоря, цвет не важен; за сколько продадите?
К удивлению, дама даже рот от своего собственного удивления не раскрыла – может, боялась, что залетит туда какой сумасшедший голубь; хотя они и впрямь скрылись, едва солнце перестало терпеть блокадный самим собою город. И, соответственно, не пыталась и слова вставить, как-то перебить, ненавидяще заорать, или, в гневе безрассудства и надуманной праведности, запустить в меня чем попавшимся; давай – кинь в меня кота, и проблема решится сама собой!
Но она все же предпочла раскрыть рот.
Первые два крика остро нуждались в цензуре.
Третий, сбавляя обороты, утихая, но всё ж звеня и руша дома, выбивая стекла, заставляя надписи на центральном здании испуганно сползать, прячась кому куда свезёт…
– Сученок, муж уже спустился, беги, хотя не успеешь, тварь, хам, свинья, СВИНЬЯ!
А мне вдруг, может, с рефлекторного какого-то страху, хотя в наличие мужа у дамы я не верил ну уж никак, но – стало холодно. Очень холодно. Когда пытаешься загнать в себя, и без того обданного ледяным ветром постоянства разных идиотизмов, чужих импрессионизмов и прочего и прочего – понимаешь, что не работает-таки это «клин клином», «ледокол ледоколом». Ты все тот же самый троцкист, ты на отмели, и сам этого хочешь, ты с краю, по тебе не звенит колокол, но – с лицом довольным, угодившим всему на свете, и прежде всего – смеху, смеху, смеху!
Ты такой ироничный, но нет в тебе иронии золотой, с которой Гоголь писал первый том, в тоске по которой сжигал второй, и из-за пародий застывшего в «сегодня» прошлого, кому суждено было минуть еще лет так десять, двадцать, а то и сразу после его наступления – тридцать назад, не пишет он третий, устал Николай Васильевич; к тому же, зачем, когда уже задал главный вопрос: «куда ты мчишься?»
– Куда