Геннадий! – добил товарищ мой, и мы, вырвавшись из их оторопевшего оцепления, – неужто тоже – искренне? я оглянулся, и вправду: стоят, обернувшись, и полуулыбками вторя, торгуются словами, словами шока и удивления, – отправились к ожидавшей раскинуть нам свои объятия станции метро.
Она виднелась вдали надеждой: спустишься в подземелье и вынырнешь в небе. Перехватишь хотя бы один снаряд. Заодно, увидишь город с новой перспективы, в мутной белизне облака, в сверкающей близким солнцем темноте тучи: затупленные блокадой шпили, колотый кирпич карликовых жилищ, кипящие потерянным и не найденным добром канавы, кишащие людьми – туристами будней – набережные; оберегающий людей от буйной Невы, и наоборот, гранит; стекло битых бутылок, завистливо отражающее стекло игрушечных башенок, и….
А ровно перед проходом к метро, самым нам близким и угодным, так, что пришлось издать неестественный крик, располагалась свалка: всего, что можно было вытащить из-под слоя асфальта, а сняли – чтоб трубы заменить? Или копнуть глубже, до костей, на коих град!?
Кирпич, стекло, канава, свалка. Кс-кс. Где же они: гладкая жалость мяуканья и шалость уличных игр, погонь друг за другом и меченых территорий вонь. Тут, сейчас – вонь людьми меченых, их желанием – в гранит, но мягкотелой поступью поддатого немецкого сварщика, или из Франции, или еще какое название надо выплюнуть, чтобы блокадному городу стало отрадно: о, да, вот – я, дескать, оттуда, меня соорудили, по кусочкам, из их столичек, а затем снарядами с их же заводов, эти же куски не щадя, обогатили чем-то новым, буйным, взрывчатым, острым, железным, и опять кровь, опять кости, и опять на всём этом что-то строить.
Метро развезло нас по станциям, где-то на Садовой, где переход на три ветки сразу, расщепив наше с Геной рукопожатие, он – куда-то по вене синей ветки; а мои глаза узрели отчаянно не желавший закончиться день, все еще испещренный линиями готового к бою света, на станции – не знаю – не хочу – не буду произносить. Помню только мост, по нему я прошелся на что-то, что тараканья вечность туристов называла «остров! ostrov!», все не силясь произнести фамилию острова, да и, судя по всему, ошибаясь – даже я, любящий этот город только за факт Блокады, за стойкость и святость, за крест серпа и молота – знал, что «ostrov» – с другой стороны моста, и вообще, мат сдавливал горло, слепою жаждой вырваться и вцепиться в лица прохожих не дававший мне думать ни о чем другом, кроме этой, моей и его, мечты; досчитал до десяти, не прошло, посчитал в обратную сторону, на цифре три успокоился, но все же сплюнул «блять» в реку, и какая-то полная элегантности дама лет сорока, одеждою – черным-черно, лишь туфлями серебряными отбивает непрошенный марш, всем маршам марш – решила замечание мне сделать – видать, нарываясь на повторение плевка острого словца, и я уже был готов крикнуть ей, обернувшейся и словно б проскакавшей, – быстро! – моста эдак треть, обида, что ли, подстегивала, а ей навстречу мчалось что-то серое, непонятное, гранитное, «Медный