таким люком, сквозь маленькое отверстие – цементом залейте, и сверху – броневик, сторожем, Цербером, а сверху – ну, раз уж так хочется из мавзолея вытащить, то хотя бы сюда положите, и…
Родная станция!
Где ты там, канава, которая – совсем канава, не речка и не все вот это, канал, море, океан – перескакиваю пару кварталов, Брежневские дома смотрят, завистливо, уже и в затылок, – последней иронией, самой оттого и пошлой, голосило внутри: «заградотряд!», – сквозь хлынувший град, и я бы мог вовремя свернуть под крыши, следуя советам других районов, где древность голосила: «… НАИБОЛЕЕ ОПАСНА», но я не верил древности, дурачок, тварь, плоть – и терпи теперь, пусть побьет тебя хлынувший град!…
Перемахнул через ограду очередной свалки, очередной стройки; стекло домов еще цело, да и не буду я метать в него каменьев, сам не безгрешен, сам порой мелькал, и тут и там, глазами-стеклышками – но вот, Вася, под крышей автобусной остановки, на которой все только начало заканчиваться; надо и его спасти, по пути!
Град слабел, но темнело – вечер подступал?
– Здарова! Давно не виделись! —
– Очень! Вася! Что у вас еще не застроено? – в моих глазах, где стекло уж точно разбилось, и оставалось извлечь последние осколки, операция безболезненна, он прочитал срочность и скорость: может, даже тепло какое, огни узрел.
– Ну, там есть небольшой перелесок… ну, еще тех времен, помнишь, рассказывал Лёха – по трупу в день – но щас там безопасно, я там часто с друганами гуляю.
– Веди!
Привёл. Заподозрить в нем какого Сусанина я и не мыслил: да, стекло, но это еще не повод; он же еще не вывез за границу чего-нибудь объемом в, допустим, на старый лад, двадцать тысяч душ, еще когда в людях измерялось – он пока только подумывает об этом, он пока только: «деньги не пахнут, мир – серый, менять – бессмысленно, все равно – кинут, не ты – тебя, не тебя – тобой, я же не в аристократы мечу, я – cash срублю, свалю на какой-нибудь ostrov, может, куплю даже, ведь не ты – тебя, а не тебя – так тобой…», но и это еще можно – вспять, завтра уже зияет омутом белым, где черное – лишь полоса на триколоре жертвенников, за коих мы еще и красной полосой проедемся по льдами восставшему океану, и пусть он вновь, когда-нибудь, да станет синим, простим и его, подольем красок неба, чтоб знали: не забываем, но прощаем!
– Перелесок – мягко говоря. Это ж лес целый еще! Да я тут, пока ищу…
– А что ищешь-то? – он, тем временем, с настойчивостью человека городского, впервые посетившего настоящий лес, а этот настоящим не был, но – кому как, выискивал, видимо, грибы – каждый кустик оглядывал, каждое дерево, наивно, но доказывая жаждою поиска, что еще можно, еще всем, всякому стеклу можно: вспять!
«Лес», точнее – его огрызки, хотя и мощные, им все еще под силу составить конкуренцию городу – подпирала знаменательная панорама: добротный асфальт, разделявший поле с еще только строившимися высотками – и крохотные