чертами юга. Причем, я так и не мог определить, какого ж именно юга – может, и вовсе – осетин какой. Национальность давно потеряла свое значение, даже – и тем более – для меня; еще в моем детстве по Москве бегали ошалелые пятнадцатилетние «правые», но и тогда не завлекло.
Я вообще, хоть и не мог дать трактовку, но чувствовал совсем иного рода пластмассу, что поселилась в моем естестве еще, быть может, с рождением – естественно, не с первым, ни в чем родители не виноваты, но с рождением, ежели угодно, третьим – когда класс седьмой, восьмой… ощутил тогда какое-то видоизменение, ведь до тех пор, пусть: безрассудство, детское безрассудство и глупость, признания в любви однокласснице, неудачные их исходы, прогулы уроков или такое поведение на них, что лучше бы уж прогуливал, маленькие хулиганства на улице и вне её – но все это отдавало каким-то золотом, не блеском его, но именно что золотом; а потом посеребрило небо алмазной перхотью мне главу, под дождь какой попал что ли, простудившись на будущие годы, чихая чужими именами, обрекая их на вечное забытье.
Что-то другое, «инородное» поселилось во мне в те годы, когда сверстное дурачье решило влиять на «национальные» и прочие вопросы путем мечтаний об убийствах, преимущественно (оказывалось) – себя самих.
Мы, мое поколение, все – словно б с коней попадали. Неважно, город буржуа или непокоренный пластиком пролетарский городок – с коня упали все, на разную поверхность, и по-разному пытались с нее подняться, а дальше уж действия разнились: кто хотел, со злости, лошадь зарубить, но для этого хотя бы поднимался, уже не дохляк – просто сволочь; кто – за овсом для нее побежал, или воды ведром, кто – гладить принялся, успокаивая, кто – закинуть ногу в стремя, без предыдущей череды действий, настырно и нагло, с криком: «моя и всё тут!», и результаты тоже разные.
Короче, кому – бургер, кому – пуля-дура.
Но эти мысли – не в подсознании, а где-то параллельно ему; потом, дорасту – поймаю. Если.
Почему эта черная футболка на крепком теле и широкие спортивки с древним логотипом адидаса, шитые еще году так в девяносто седьмом, вкупе с южным лицом и плотным строем черных волос – вдохновили меня на такие мысли, я не знал. Но что-то предчувствовал.
Ну и шутку «мне в багажник полезать?» я так и не озвучил, хотя готовил давно, жвачкою разжевывал в пасти, и планировал, коли не решусь, хотя бы матери или отцу отправить, смс-кой, полной очередным ехидством; но то ли зассал, то ли, наконец-то, смелости набрался: не шутить.
В сон на удивление долго не рубило; тем более, что водитель попутки внушал все больше доверия – так и высился Олимп собственного подозрения, помещая на верхушку весь возможный скепсис необъятного «я». Конечно, абсурд про водителя-маньячину какого и мысль о пустом багажнике все никак отступить не могли, но были уже загнаны в угол, откуда их голоски слышны не были; а на «не холодно?», впрочем, спрошенное