«единицей» по зрению! – попыток сделать что-то, как-то выжить в темноте. Смотреть руками, слухом, обонянием, включив на максимум оставшиеся органы чувств. И уже через пару минут осознать: таким беспомощным он не чувствовал себя никогда.
Кухня, знакомая до мельчайших деталей, вдруг поменяла облик. Точнее – утратила его. От открытого окна повеяло опасностью, пол под ногами стал чужим, будто нехоженым. Посуда попряталась, сдвинувшись с привычных мест. И даже пространство одновременно расширилось и искривилось: холодильник вдруг выпятил железную грудь и больно ударил по локтю, когда Радонев слишком резво сунулся в стоящий рядом шкаф. Костя потянулся к плите – но там, где она стояла, оказался провал, в который рухнула его уверенная рука. И чтобы понять, не задуло ли шальным сквозняком мелкий огонёк под чайником, ему пришлось тянуться вперед и ловить ладонью его теплое, трепещущее эхо.
Но упрямство не позволяло отступить. В итоге он, промахнувшись мимо заварника, рассыпал по столу мелко порубленные сухие листья и колкие твердые чаинки. Долго перебирал руками по полкам кухонных шкафчиков, отыскивая пакет с печеньем. Вместо малинового варенья вынул из холодильника томатную пасту – хорошо хоть понюхать догадался, прежде чем добавлять в мамин чай… А когда чайник засвистел, Радонев сдался: наливать кипяток с закрытыми глазами, рискуя ошпариться, было бы верхом глупости.
«Как она в этом живет?! Если даже такой пустяк, как приготовление чая – настоящее испытание», – раздумывал он. И невесело усмехнулся своим мыслям: вот тебе и будущий офтальмолог, о болезнях глаз узнал почти всё, а о людях, получается, даже не думал. Пока беда не коснулась своего, близкого человека.
Образ Леры снова встал перед глазами: неподвижный взгляд, неуверенные движения, страх и напряжение в лице, когда она поняла, что не одна в палате. И потом: вот вроде бы смеется, болтает с ним как ни в чем не бывало. А руки всё ощупывают обивку кресла, будто пытаясь найти ту самую, единственную ниточку, дернув за которую, можно поднять плотный занавес, закрывающий глаза. И понять, наконец, какого цвета и формы это кресло, что под ним, за и над ним. И какого чёрта вообще оно стояло тут невидимым…
В груди затяжелело, и Радонев зло закусил губу. Нестерпимо захотелось остаться в одиночестве, обдумать всё.
Костя отнес маме чай и заперся в своей комнате. Растянулся на диване, закинув руки за голову. С высокого книжного шкафа, который в семье в шутку называли «учебным» из-за хранившейся в нем коллекции медицинских книг, презрительно взирал гипсовый Аристотель.
– Ну, давай, изреки что-нибудь умное! – буркнул Радонев. – О влюбленном глупце. Или о чувстве долга, первичном для врача.
Но гипсовый старец молча ухмылялся в бороду. Как назло, в память всплыла одна его мысль – что-то о разногласиях, возникающих между друзьями, когда они по-разному видят дружбу. «Значит, если один влюблен, а второй просто дружит – отношения заранее обречены? Или могут быть варианты?» – спросил себя Радонев. И не решился ответить. Он пока не понимал даже своих