И врунов, кстати, тоже. Но, учитывая то, что лупить по их физиономиям, «возложити печати на лице острым своим мечом», мне не позволяет Зороастр, страсти обязывают искать альтернативные способы.
Кажется, это случилось зимой, на одной из станций Смоленской губернии, где обычно меняют лошадей, следуя из европ в московии и петроградчины.
В тесной комнатушке, где горела лампадка, а за окном буря кроила мглою небо, сквозь треск поленьев услышал я скрипы колёсные да ржания лошадиные.
– Запряги-ка, братец, тройку лошадёнок. – скомандовал кто-то.
– Никак нет-с, вашссссво…
– А по морде?! Ты хоть знаешь, дурень старый, кого везу?!
– Помилуйте, вашссссво…
Послышались глухие удары головы о плетень. Я напялил кафтан, затушил плевком лампадку и вышел в трапезную. В углу, ползая крабом, растирал ушибленный лоб смотритель. На расспросы о причинах мордобоя отвечал рыданиями и всхлипами.
– Фершел заморскый… Из нивирситетов тамошних… Персона такая, что фа! Лошадей ему вынь да положь… Где ж я ему возьму, если последних…
Смотритель не закончил. В сенях вновь заголосили, затем дверь отворилась и в столовую шагнул такой занимательный господин, каких прежде мне видеть не доводилось: мужчина средних лет с умным лицом, одетый скромно, но аккуратно, чем напоминал преуспевающих ремесленников из англицких каменотесных цехов.
Единственными аксессуарами, которые косвенно указывали на благородное происхождение гостя, были бриллианты на циферблате часов и золотые пряжки на скромных туфлях.
Господин с несвойственной для людей его ранга неприхотливостию и непредвзятостию осмотрел комнату, поклонился присутствующим и занял свободный стул. Присел, значит, и заговорил. Даже не заговорил, а понёс такую околесицу, что хоть святых выноси! Дескать, ему пятьсот лет в обед, а тайн в природе для него нет.
Смотритель насмешливо крякнул и удалился в кухню греть самовар и печь плюшки.
– Когда я… – продолжал гость. – по приглашению самого императора Сигизмунда приехал в Констанцу для участия в XVI-ом Вселенском Соборе…
– И как вы, уважаемый граф, – перебил я его в неистовом возмущении, – отнеслись к чудовищному и несправедливому судилищу над чешскими богословами? Уж не вы ли с епишкопами честили их к содомитам, каинам да иудам, туркам да татаринам? И колпак с надписью «Се ересиарх» поди собственноручно им надевали? И пеплом над Рейном сыпали? То-то лицо мне ваше знакомо!
– Напротив! – возразил граф – Я, будучи в родстве с императором, пытался воспрепятствовать насилию. И мой сродственник был не единственным заинтересованным лицом в этой истории. Во всем виноваты распущенные и жадные епишкопы!
– А мне император говорил совсем другое.
– И что же?
– А вот что! «Если же, кто-либо будет продолжать упорствовать в ереси, то я лично подожгу и сожгу его»
– Враки!
– Задокументировано и заархивировано в следственных протоколах!
– Ай-яй-яй! –