нах, за наш показ.
– Твой, – сказала я. – Моего там ничего нет.
И аккуратно, по стеночке побрела в спальню. За мной по паркету застучали кожаные лапы.
С Германом мы помирились утром. Потому что я была беспомощна, и мне нужен был помощник. Чтобы нанять помощника, требовалось зайти на сайт; чтобы зайти на сайт, требовался Герман. Замкнутый круг. Сначала мы долго и бурно ругались, а потом тихо и безнадёжно помирились; сунув мне в руки что-то мягкое, со стразами, он спросил:
– Чо, нраица?
– Герман, – сказала я, – очень тебя прошу, не надо. Я дизайнер одежды, не покупай ты мне, ради всего святого, всякую дрянь из секонд-хендов.
– Это не тебе, – пробормотал он под нос, забыв прибавить что-нибудь нецензурное.
– Не поняла, – возмутилась я и тут же поняла.
День рождения мамы.
Почему-то я всегда забываю, у кого когда день рождения. Герман, напротив, помнит всё досконально и вообще питает какую-то нездоровую любовь к моим родителям. Вечно двигает им мебель, вбивает гвозди куда надо и не надо, таскает продукты огромными сумками. Чувства его безответны – мои родители воспринимают Германа как глупое увлечение любимого ребёнка, не то чтобы достойное, но во всяком случае, безобидное, вроде селфи с утиными губами или спиннера. Подрастёт – поумнеет.
После катастрофы они сутки напролёт торчали в больнице. В конце концов меня это разозлило, и я высказала всё, что думаю по этому поводу. Больше мы с тех пор не общались. Ну то есть они звонили, чтобы поздравить меня с успешным показом, но я сказала Герману, чтобы он сам принимал поздравления, поскольку заслуги моей тут нет, и радоваться тоже нечему.
Но поскольку случился мамин день рождения, Герман берёт меня за лапку, сажает в машину, и мы едем веселиться. На секунду в голове проносится мысль, что теперь ничего не помешает Герману завезти меня в ближайшую лесополосу и там прирезать, но её тут же сменяет другая мысль – так оно было бы и лучше.
Но нет. Тщетны бывают скромные надежды. Герман останавливает машину, вновь хватает меня за лапку и тащит по лестнице; потом, услышав его восторженный вопль «Мама!», я понимаю, что мы наконец-то пришли.
Потом Герман старается не материться, а я стараюсь не распускать сопли, думаю о том, что уже никогда по-настоящему не увижу маму, и папу, и вид из окна, и свою уютную детскую комнату; и почему-то даже мысль о том, что у мамы под глазами ещё больше морщинок, и она опять выкрасила волосы в тоскливый пепельный, который совсем ей не идёт, что у отца ещё больше проступила лысина, что обои начали отклеиваться, а вид из окна вообще-то на помойку – даже эти мысли почему-то не радуют. Мне вспоминается лекция по философии – я их не любила, оттого что препод был тщедушный старикашка с огромной коричневой бородавкой на носу, и я, как ни старалась слушать лекцию, смотрела всё равно исключительно на эту несчастную бородавку; но лекция вспоминается не поэтому, а потому что он пытался объяснить нам разницу между красивым и прекрасным. Красивая