сомневался. Пока я не вижу, он сидит в своих ванильных пабликах. Ха. Пока я не вижу. Ужас, до чего же я временами бываю оптимистична.
– Я тебе так, – говорит он, – игрушка для секса.
Я молчу, поскольку возразить мне нечего.
– Которого не было уже месяца четыре, – продолжает он.
Четыре с половиной, если быть точнее. С самой нашей катастрофы. Ну а зачем, если я всё равно не вижу процесса? Тот факт, что у Германа тоже могут быть свои потребности, мне, очевидно, ни разу за четыре с половиной месяца в голову не пришёл.
– Ну а теперь я ваще типа медсестричка, – он фыркает и выражается совсем уже непотребно. – Нах оно мне надо? Ща, наймём тебе какую-нибудь тётю-чмотю, а я свалю в закат.
Так. Четыре с половиной месяца назад он чуть ли не рыдал, умоляя меня вернуться. Вот что творят с людьми воздержание и ванильные паблики.
Он закуривает новую сигарету (ей-богу, сейчас руки оторву!), и декламирует:
– Мы любим тех, кто нас не любит,
Любить иных – тяжёлый крест.
– Ты, – отвечаю я, – прямо-таки эксперт. Автора-то скажи, часом, не Мария Ремарк?
– Да не, – отвечает он невозмутимо, – там мужик какой-то.
И я начинаю хохотать, громко, радостно, потому что этот нелепый идиот вносит в мою чересчур правильную, чересчур выстроенную жизнь свой нелепый идиотизм, и мне всегда это нравилось, нравится и теперь, когда я уже не вижу его прелестей. Его непосредственность – вот что по-настоящему прелестно, вот что выделило его из толпы мальчиков-моделей с идеально красивыми чертами лица. Потому что они красивы. А он – прекрасен. Я всегда это чувствовала – а осознала только теперь.
Мир вообще становится прекраснее, когда как следует выпьешь. И темнота прекрасна тоже: пусть темнота, но в ней есть запахи, и звуки, и…
Потом мы с Германом лежим в постели, чему он бесконечно рад. Видимо, решил, что его философия, почёрпнутая из ванильных пабликов, волнующе действует на женщин. Ну, пусть думает что хочет, идиот эдакий. Любимый идиот – в этом я не сомневаюсь.
Я сомневаюсь в другом.
– Герман, – спрашиваю я очень строго, – ты ведь понимаешь, я не готова к детям?
– Ну ясен хрен, понимаю, – обижается он, – я ж не скотина какая, ёпта.
Почему-то я верю. Может быть, эта вера мне ещё выйдет боком. Ладно, узнаем месяца через два. Может быть, в кромешной тьме младенцы – не такая уж и гадость. Правда, есть запахи и звуки… но ведь есть кусочки ваты и беруши, а ещё дети имеют свойство вырастать, а подросшие дети – это совсем неплохо.
Я провожу пальцем по любимому лицу – впервые за четыре с половиной месяца – и чуть не отдёргиваю руку. Вся кожа изборождена глубокими рваными шрамами.
– Стекло впилось, нах, – оправдывается он. – Я чо и хотел уйти – чо те делать теперь с таким уёжищем?
И тогда я абсолютно искренне отвечаю:
– Ты прекрасен.
И не могу удержаться, чтобы не добавить:
– Без извилин.
На это он, конечно,