не затронул бы её изящества. А Ине для многих служила олицетворением изящества. Тонкокостная, с длинными запястьями, длинной шеей, длинными ногами, с узкой талией, но наделённая тяжёлой грудью, сводящей мужчин с ума. Впрочем, она сводила с ума всем своим видом, манерой двигаться и говорить, властным, но слегка отсутствующим взглядом и, главное, ледяной вежливостью, похожей на броню. Никто и никогда не слышал, чтобы Ине повышала голос, или всплакнула, или громко засмеялась. Там, где другие умирали с хохоту, глядя мистериум «Про великого кана и гороховую кашу», её изящные тонкие губы лишь слегка трогала улыбка. Там, где у других ноги подламывались от горя, она лишь почти неслышно вздыхала.
Как-то раз Паифис, старший из канов семьи Мокрые Ноги, будучи сильно пьяным, спросил кана Зехарию, настоящая ли женщина его жена Ине? Со всем уважением, сказал Паифис, но я никак не могу отделаться от ощущения, что её кто-то сделал. Когда б не ваши дочки, я бы подумал, что у неё и дырочки-то нет, откуда рожать. Как ты с ней спишь, Зехария? Все притихли. Зехарию прозвали Бешеным не просто так. Но в тот раз кан водолазов тяжело хлопнул Мокроногого по плечу и веско сказал: если бы ты хотя бы раз попробовал её, Паифис, нет, если бы ты хотя бы раз почувствовал её поцелуй, то потом убил бы себя от невозможности повторить. Поверь, она настолько настоящая, что любая другая женщина после неё будет казаться заветрившейся рыбой. Эти слова, прозвучавшие в абсолютной тишине, потом долго обсуждали на Привратнике.
Они некоторое время работали в тишине, сосредоточенно отделяя мясо от длинных трёхгранных рёбер драккарии, но тут Юнхелине пришло в голову, что неверно нарушать обычай петь во время разделки только из-за смерти её сына. В конце концов, её траур не касался клана водолазов. И она затянула старинную песню, которую обычно пели на разделке: мой муж ушёл в море три года назад. И женский хор, слегка нестройный, затянул свою партию: но я верна ему. Юнхелине продолжила, чувствуя, как боль отпускает её, выливаясь в знакомую мелодию, которой она могла отдать всё, что бурлило в её сердце: все мужчины вернулись с похода домой, но только не мой. Хор продолжил: но я верна ему. Лишь подушка моя знает, как ночь холодна. Но я верна ему. Мужчины смотрят мне вслед и молчат. Ведь я верна ему. Ему одному. Ему одному. Женщины раскачивались в такт песне, отточенные ножи и тесаки сверкали на солнце, выглядывающем сквозь прорехи в серой мешковине туч. Я держу голову упрямо и гордо, ведь я верна ему. Никто не знает, что он рядом со мной, мёртвый или живой, никто не знает, что его сердце со мной, мёртвой или живой. И я верна ему, ему одному. И я верна ему, только ему одному.
Хор окреп, спелся, песня, начавшаяся, как плач, разлилась над заливом, заструилась над стальными волнами, разбивающимися о молчаливые бетонные молы, вплеталась в мириады стеклянных брызг. Подполз огромный тягач, пыхающий чёрным угольным дымом, и волокущий за собой три длинных повозки, на которых