левша. Блох он не подковывал, конечно, но тараканов мастерил здорово. Я у него однажды взял пару-тройку жестяных таракашек, закрепил на вращающейся основе и выгравировал на керамических кружках. Просто поводил ими туда-сюда, и все покрылось следами усов и ножек.
– Вот именно! – воскликнул коллекционер. – Там один мужик сказал: это же кружки из моего общежития! Общага с тараканами. Дети их еще увидели и зафукали: противно, говорят, кружка следы помнит. Так и сказали: «помнит». Потом еще какой-то философ подошел и начал про «память вещей на прикосновения» говорить. Но его уже не шибко слушали…
А очки, помните?! Вы лицо такое строгое изобразили с очками. Мы все думали, в чем подвох? Потом пригляделись: дужек-то у очков нет! Держатся они за счет игл, что из линз прямо в глаза втыкаются. Бабка одна сказала – «это сука-судьба», а мы промолчали…
А около мэра мы все отсмеяться не могли. Пасть вы ему слепили знатную! Я заметил: в ней каждый зуб – стилизованный домик, острые крыши, красные, как кровью залитые, окна-двери. Вместо языка – кладбище…
Около Елены больше всего народа было. Любовь чудовищна, сказал один волосатик в шарфе. Нет любви, ответил кто-то, это неправда. А кто-то поправил: она есть, она в белой фате со злобным оскалом по свету рыщет… В преисподней цокают когти, а ты мила как всегда, Елена, услада моя, – это старик один напел… Девчонки надолго около нее застоялись; я спросил «ну как?», а они – «это манекен в райском бутике»…
Мы видели все ваши творения; и мы улыбались, удивлялись и ужасались. Мы видели все на букву «у».
И мы вышли другие после выставки.
Смутно чувствующие в душе перемены. Осознавшие что-то впервые, и с сознанием этого готовые жить дальше. Даже немного сомневающиеся, а вдруг это очередная банальная истина. Ведь есть же чувства и идеи, которые не ухватить, не выразить полностью словом, картиной, изваянием… Что-то все равно останется за. За абзацем, за рамкой. Но в ваших работах есть хотя бы намек на это самое «что-то»…
Кажется, молодой коллекционер нашел все слова, какие только мог.
И я понял его.
Мне бы хотелось, чтобы в моих вещах люди увидели меня. Не обязательно всего меня. Можно только кусочек.
Но ключевое слово здесь «увидеть».
Коллекционер, перегруженный впечатлениями, уйдет. Он улыбнется мне на прощание и бережно пожмет руку.
Я попью делийский чай, надену пальто, возьму трость и пойду гулять.
Сорок шагов от подъезда, поворачиваю налево, еще двадцать шагов – пешеходный переход. Я редко здесь гуляю, но сегодня мне это нужно. Гул машин нарастает, глохнет, застывает рядом, словно пес с выпавшим языком, готовый броситься в погоню. Не люблю я собак.
Слышу – сзади двое идут. Кто-то шагает уверенно, а кто-то еле поспевает. Но идут вместе, ровно, наверное, держась за руки.
Это хорошо, когда люди держатся за руки.
Женский голос: «Видишь у дяди белая трость? Значит, ему надо помочь перейти через дорогу».
Детский голос: «Давай поможем».
Я знаю, что есть еще добрые люди на свете.
– Спасибо, –