ей какое-то время старались не попадаться ни слесарь, ни скотник, ни плотник.
Несмотря на некоторую бирюковатость, Пашу знали все взрослые, даже в «центре». Общались с ней уважительно, как с мужиком, но называли всё-таки – Пашей (за глаза – Зина-Жорой). Говорила она грубым, посаженным, прокуренным баском и, в основном, – незлобивым матом. Что, конечно, являлось издержкой профессии – со скотиной иначе нельзя. Но при том была по-деловому внимательна, доброжелательна, если могла, – не отказывалась помочь.
Мне интересно было наблюдать, как общается с ней мой отец Иван Васильевич.
Он и сам был родом с верхней части села. Родился и вырос на той же Колхозной улице. Хатка их – бабушки Марфуты и дядьки моего – отцова младшего брата Миши – стоит, давно уже с другими хозяевами (с контрастной, по отношению к нашей, фамилией – Черновы), как раз напротив дома, в котором выросла Алла. То есть деды наши были соседями через улицу. Может быть, и в этом ещё были потаённые мотивы моих симпатий… Ну вот поэтому, наверное, отец был знаком и с Пашей, так как ностальгически испытывал расположение ко всем землякам-колхозникам.
Он иногда выходил останавливать бричку, на которой Паша с пассажирами опускалась с Головищи на село по магазинам и другим надобностям. Были, видно, у него к ней какие-то хозяйственные дела, да и просто любил поговорить с колхозниками по старой памяти.
Сам-то мужичок дробненький. Рядом со здоровенной бабой-мужиком смотрелся потешно. Пара получалась колоритная.
Отец после войны и до пенсии проработал портным. Поначалу в артели «Победа», которая не раз преобразовывалась, переезжала, переименовывалась, пока не превратилась в швейную мастерскую в Доме быта. Поэтому, опровергая пословицу «сапожник – без сапог», одевался всегда, что называется, «с иголочки», когда дело не касалось работы по хозяйству. (Нас у родителей было шестеро. Хозяйство было большое. Среди прочего: фруктовый сад, виноградник, пасека – отцова вотчина.) И рядом со здоровенной, как медведь, бабой отец смотрелся аккуратным школьником-подростком. Они, чем-то друг друга дополняя, похоже, испытывали взаимную, если не симпатию, то уважительность. Общение шло на равных, без скидок – оба «матюкались». Я со стороны опасливо потаённо потешался их приятельству – Иван Васильевич иногда бывал строг – за насмешки над старшими могло мне от него и перепасть. И было б по заслугам! Мы – пацаны – тогда вообще к старшим, а тем более пожилым, относились с чувством необъяснимого и само собой разумеющегося для нас превосходства. Посмеивались над их неспособностью сориентироваться в быстро меняющихся ситуациях.
Сашка-Есик (Еськов) – друг юности – изобрёл даже для своей «мамаши» -пенсионерки, всю жизнь проработавшей с коровами на ферме и дома, оригинальный и остроумно-лаконичный справочник-ретранслятор.
Телевидение переставало тогда быть диковинкой, окончательно завоевав думы и чаяния селян от мала до велика.
Освободившись