звука! —
и, оставив князя за столом,
сразу он два красных чьих-то уха
дверью прищемил —
и поделом.
И за эти грешные их уши
в келию двух иноков он ввел.
«Надо не подслушивать,
а слушать…
Вот и «небывальцев» я нашел.
Ну-ка,
инок старший,
оклемайся!
Ну-ка, расскажи нам,
Пересвет:
очень тебе нравится мамайство?»
Засопел детина:
«Вовсе нет».
«А убить Мамая смог бы?»
«Смог бы».
«Как же “не убий”?»
«Да растуды».
«Видишь, князь,
у монастырской смоквы
выросли шеломы,
как плоды».
Сергий,
Пересвету не переча,
подошел к другому силачу:
«Ты хоть раз бывал,
Ослябя,
в сече?»
«Нет».
«А хочешь?»
«Еще как хочу!»
Сергий у окошка на мгновенье
вслушался в какой-то дальний гуд:
«Что ж,
придется дать благословенье.
Не благословишь —
так ведь сбегут».
Он всплакнул,
но лишь украдкой —
малость.
«Ну, Добрыни,
с Богом на врагов!
Жаль,
мечей для вас не завалялось.
Дам двух монастырских битюгов».
Мчался князь,
и ветер набивался
в сердце,
под стальную чешую,
а за ним скакали «небывальцы»
в битву небывалую свою.
И с крестов церквей слетали птицы,
видя в юных витязную стать,
и кресты хотели расщепиться,
чтоб для них двумя мечами стать.
И молились чудотворцы всюду,
ничего не зная наперед,
одному-единственному чуду
с именем единственным —
народ.
Я не гостем пришел,
Куликово поле, —
я расту из тебя на российском раздолье.
Если будут писать исследования, —
что за странная здесь трава, —
я —
травинка шестисотлетняя,
Куликово поле,
твоя.
И травинками шепчет,
опушками
Куликово