ее оскорбит, идиот… никогда еще я так не проклинал свою, блядь, «сияющую молодость» и -как это он сказал?.. – «ангельскую красу!» – как после сегодняшнего ужина в ресторане возле Лувра!.. Вот… вот… я и решил узнать, решились бы ВЫ оскорбить мою сияющую молодость, окажись вы на его месте… и вы сказали, что ДА!
– Эрнест, Эрнест, ради бога, не кричите… иначе проснутся даже попугаи в оранжерее клиники, а не только таксы и моя супруга… – Шаффхаузен зажал низ трубки ладонью, словно бездушная мембрана была ртом художника, со всем пылом отвергнутого любовника выплескивающего в эфир свою боль и досаду… – Я вас услышал… и понял. Этого достаточно… успокойтесь… подышите… помните, как я вас учил? Глубокий вдох… задержка и выдох… на счет… А пока вы там дышите, просто послушайте меня, не перебивая… Договорились?
Из трубки донесся сперва судорожный вдох, потом долгий выдох на грани стона, и Верней пробормотал уже намного тише:
– Да. Да, доктор, договорились.
– Вот и славно. – тут Эмиль сам замолчал, собираясь с мыслями. Ему уже не в первый раз приходилось брать на себя неблагодарную роль священника, принимающего исповедь Эрнеста, и подбирать нужные и точные слова в ответ на обращенную к нему мольбу… К тому же, он ничего не мог поделать с тем, что всякий раз позволял себе вовлечься в отношения переноса и стать на время добрым и мудрым отцом для буйного юноши, отодвинув на второй план сурового доктора. Он корил себя за подобное нарушение профессиональной этики и кодекса психоаналитика, но не мог совладать с желанием стать для Эрнеста Вернея кем-то более значимым, чем просто лечащий врач. Ни один другой пациент не вызывал в нем столь явного и не подконтрольного воле и разуму прилива отеческих чувств… А теперь, после того, что он услышал, к этим чувствам примешалась еще и ревность… но Эмиль решил, что с собственными переживаниями разберется утром.
– Послушайте меня, мой мальчик, послушайте и поступите разумно, насколько это будет вам по силам… Вы и правда не представляете себе, как ваша красота может действовать на других людей, вы живете так, словно не замечаете этого… и напрасно. Мсье Марэ – актер, он обладает тонкой душевной организацией, и, надо полагать, видит не только глазами, но его собственные глаза не могут смириться с тем, что его собственные молодость и красота угасают. Поверьте, Эрнест, это переживание может быть мучительно, особенно когда рядом появляется кто-то, как вы. Притягательный и прекрасный. Будь мсье Марэ алчен, жаден, он и минуты не раздумывал бы, едва ему представился хоть малый шанс воспользоваться вашим согласием разделить с ним ложе. – Шаффхаузен сам удивился своей пафосной серьезности, однако она не казалась ему преувеличенной, когда речь шла о его… воспитаннике, названном сыне?..
– О, многие сильные мира сего в поисках личного бессмертия выпивали чужую молодость, питались юными телами и душами, насыщались плотью в погоне за ускользающей с их лиц свежестью…