и плевать, пусть откладывают, – я вымучил безразличие в голосе.
– Давай я поговорю…
– Что толку-то говорить, Нур?
– Ты же знаешь, какой настойчивой я бываю.
– Этого тебе не занимать. Только знаешь, я ведь даже когда умру, от них не отстану, и, скажем, в каждое четвертое, или пятое, полнолуние буду спускаться с небес и залезать прямиком в сновидение главному редактору. И доказывать буду, а если нужно, то и запугаю его до смерти.
– Ты ж мой фантазер, – рассмеялась Нура.
– Да какой я, к черту, фантазер. Ничегошеньки придумать уж с год как не могу.
– Может, хватит на себя наговаривать?
– Ай! – вскрикнул я.
Ветер сорвал с моей головы кепку и поволок ее по лужам. Как дурачок, клюнувший на долларовую купюру, я бежал, а кепка улепетывала от меня, словно бумажка на привязи. Точно Ильмаринен насмехался над неудачливым журналистом.
– Кепка улетела, ничего страшного, – я отряхивал грязь с белого козырька.
– Всему свое время, Эдик. Все имеет начало и все завершается.
– Я люблю тебя.
– И я люблю тебя.
Октябрь особенно прекрасен в северных краях. Надвигались сумерки, и, глядя на благородный хвойный лес, мои глаза, почему – непостижимо, пустили на заросшие щеки два ручейка из слез.
Я с силой прокрутил педали, дернул руль и повернул с автострады номер шесть к дому Рёнккёнэна.
Свой «Тунтури» я оставил у входа. Кинул три монетки в копилку, – посильное для меня пожертвование, и оказался на тропе, что вела прямиком на центральную аллею парка, к домику творца.
Всюду разворачивались бытийные сценки. На участке зависла уйма вовлеченных, подобно Рёнккёнэну, йогов и танцоров. Меня влекли зарисовки из эпосов, в особенности, с участием воинов и чудовищ, а еще забавляли животные, коих оказалось немного.
Заглянул я в пустые глазницы Смерти. Кстати, у нее не хватало зубов, нос был маленьким, а лоб огромным, да и вообще, походила рожа у этой Смерти на лицо с особенностями.
Ноги гудели, язык так пересох, что слова коверкались. Я уселся на скамью чтобы перевести дух. Благо, говорить мне было нечего, да и некому.
Сел я, и ударил по парку дождь, и раскрыл я рот широко-широко. Был этот ливень столь напорист, что я мигом утолил жажду.
Сфотографировал ту Смерть с особенностями, отдохнул еще с минутку, и вернулся к своему велосипеду. Сиденье у него промокло, ручки проскальзывали, а о тормозах я предпочел и не думать вовсе. Садиться я не рискнул, поехал стоя, а в руль, точно к хомут, впился – не оторвать.
До жирненькой ухи и чистой постели крутить педали семь минут. И это мое сегодняшнее счастье.
С Лаской на коленях
Хозяева проявили любезность, бессрочно выделив мне комнату на втором этаже их летнего дома. Полноценной спальней ее было не назвать, скорее чердаком, но все же, койка здесь была чистая и не дребезжала, когда я ворочался, а возле мутного, запыленного окна стоял квадратный письменный стол. Пол изредка поскрипывал, а обивка на стенах чуть прогнила