пышными, как у мамы, или хоть прическа, а то висят короткие космы – смотреть не хочется. И еще беда – портятся зубы. Они шатаются от недоедания и понемногу разрушаются. Наверху сбоку одного зуба уже нет, и я боюсь улыбаться.
Говорят, в Уржуме есть пожилой парикмахер, прямо колдун. Он сам изобрел состав, сам все приспособил. От шпулек с накрученными на них волосами прямо к самовару протянуты резиновые трубки. Вода в самоваре кипит, и получается великолепная паровая завивка. В Уржуме есть и зубной врач. Может быть, он мне вставит зуб. Только как мне туда попасть? Мы не имели права уходить даже за деревню. Но наше начальство в райцентре на многое смотрело сквозь пальцы. «Хочется навестить подругу», – придумала я нелепую причину. «Ладно уж, иди, – сказали мне, – только чтоб сразу обратно».
И вот я в пути. Ничего, что шагать далеко – сорок километров, я почти бегу от радости. Наконец-то я свободна, стоит ли думать, что всего лишь на несколько дней. Тепла и ласкова под босыми ногами земля. На полях еще пустынно. Скоро вереницы женщин выйдут жать вручную – хлеб уже созрел. Я тру колосок ржи, и зерна сыплются в ладони, согретые солнцем, живые. Наугад я сокращаю дорогу, иду по стежкам от деревни к деревне, и всюду тишина и безлюдье. Лишь любопытные старухи, прижав лицо к маленькому окошку избы, долго и неотрывно смотрят мне вслед, да иногда выскакивают на дорогу и замирают чумазые ребятишки. А за деревней опять поля, поля и овражки. Только раз я сажусь отдохнуть. Как первобытно тихо в этих краях. Здесь ни один самолет не прострочит небо, вдали не зашумит паровоз, и грузовик далеко объедет эти проселочные дороги. Где-то над нашей землей такое же небо полыхает огнем, но гул войны не доходит до этих бедных деревенек. Здесь война – это похоронки, это детишки без отцов, одинокая женская доля и голод.
В ручье я смываю пыль с босых ног, потом отламываю кусок хлеба – до чего он вкусен, даже если в нем трава, до чего он вкусен с солью и луковым пером, особенно, когда его ешь, сидя в тени большого вяза у обочины дороги. Ну, теперь с новыми силами в путь.
Все чаще встречаются марийские деревни и села. Вот, покачивая широченной белой юбкой, стянутая на талии искусно сотканным кушаком, идет смуглая плосколицая девушка. Загорелые маленькие руки в кольцах, на шее позванивает серебряное монисто – царские монетки. Она красива, только узкие глаза ее странно слезятся. Вот шаркает, ощупью угадывая дорогу, старуха, похожая на колдунью. Она тоже в белом, на голове высокая, остроконечная, расшитая цветными нитками и блестками шапка. А там мальчонка в вышитой рубашке без порток, смуглое личико его изуродовано гноящимися глазами, он ведет слепого старика. «Ты не гляди, что баско разодеты, – говорили мне о них фоминские, – живут они бедно, в грязи копаются. От грязи-то и слепота».
Пройдешь мимо – уже последняя избенка скрылась за поворотом – обернешься: да не за сотни ли лет, не за тысячи ли километров лежат эти безвестные деревни с их грязью, нищетой и трахомой?
Наконец я выхожу на широкий и скучный тракт. Уже пожелтело на западе небо, солнце стало